Вернувшись к мотоциклу, Корней подумал было немедля съездить к Матвееву и поставить его в известность, или сообщить хотя бы дяде, или уж, на крайний случай, Якову Кравчуну, но тут же отставил намерение: поздно и бесполезно! Да и рыба, куда ее денешь? Не мотаться же с ней по поселку!
Марфа Васильевна тоже подтвердила:
— После драки оглоблей не машут! Время упустил, а теперича без толку. Ну, надо было их сграбастать на месте. Надо было! Экие, прости господи, живоглоты! Чего ж было тебе одному-то переться против троих? Вахтера бы позвал. Не то и кокнуть тебя могли, одного-то!
Уложив рыбу в погреб, она вдруг опять, как и после собрания, пришла в смятение. Уж нет ли посреди выкраденных документов таких, которые Корнеем подписаны? И посоветовала:
— Ты хоть Яшке как-нибудь намекни. Мол, не сворованы ли из бухгалтерии документы? Так-то прямо не сказывай, ведь видел, а не докажешь, кто тебе одному поверит? Начнут таскать по допросам, еще самому-то могут дело пришить. Ага-де, коли видел, так пошто смолчал? Не соучастник ли? И ни с Валовым, ни тем более с Артыновым дрязгу не заводи. Ну-ко их! Небось, без тебя шею свернут, туда им и дорога! Из-за них, проклятых, даже уж я покою лишилась. Не мог этот жирный боров тогда моей кислушкой опиться!
«Скажу, пожалуй, Яшке скажу, — решил про себя Корней, и это облегчило его. — Вот так и скажу, как было!»
Однако на следующий день он пробыл долго на базаре с матерью, а когда вернулся, то встретился с Яковом совсем для другого разговора…
11
Воскресения теперь приносили скуку, Тоня Земцова не знала, куда от нее уйти. По привычке она еще выглядывала на улицу, дожидалась Корнея, расставание с ним не закончилось. Он больше не появлялся. Стучал ли кто-нибудь по коридору каблуками, она вскакивала и бросалась к двери. Нет, это не он! А впереди длинный день, хоть реви! К Наташке в больницу в такую рань не пропустят, у Семена Семеновича готовятся к встрече гостей, все подружки из общежития с парнями уехали в город, на площади пожарные проводят учения, на той стороне улицы выполз на лавочку греться на солнце старик в шапке и валенках. Пойти к Якову? Зачем? С каким делом? Разве хоть побыть с Авдотьей Демьяновной.
К домику Авдотьи Демьяновны можно было пройти в обход через две улицы или прямо переулком мимо Чиликиных. Тоня направилась прямо: она не считала, себя виноватой.
У двора Марфы Васильевны, наглухо закрытого, словно покинутого жильцами, валялся срубленный тополь. Свежий пень еще продолжал жить, сок пенился и пузырился, отекая вниз по корью, а тополь с заброшенной к дороге вершиной издыхал в великой печали.
В переулке дощатый забор, утыканный гвоздями, — даже воробью сесть негде, — тянулся впритык к ветхому пряслу огорода Авдотьи Демьяновны.
Лишь возле солончакового клина, где Яков ставил селекционные опыты, в заборе зияла провалина. Еще в начале весны налетел со степи шальной ветер, сорвал две доски, и с тех пор они свешивались в траву, а поверх них в простор, к свету потянулись из сада плодоносные ветви яблонь.
Домик же Авдотьи Демьяновны, бедный и ветхий, глядел на улицу с милым и веселым прищуром. По всему его фасаду, припрятав под зеленью побитую штукатурку, буйно разросся хмель и почти до карниза вымахали цветущие мальвы.
Возле калитки гоношились сизари, прикормленные доброй старухой.
Заметив Тоню, они насторожились, затем почти из-под ног дружно вспорхнули и перелетели под застреху крыши.
Из сеней, через раскрытые двери, Тоню обдало домовитым ароматом свежего хлеба на дрожжах и пряной прохладой вымытых с песком березовых половиц.
Яков в одних трусах стирал на поляне белье. На меже дымился легкий летний очажок. На плите фырчал железный бачок, выплескивая мыльную воду. Тут же, возле очажка, на самодельном стульчике сидела и сама Авдотья Демьяновна, тихо постанывая, — хворь никак не отпускала ее уже много лет. Врачи говорили, что хворь от пожилого возраста, советовали терпеть и мириться; она терпела, но не мирилась и лечила себя домашними снадобьями.
— Ну, заходи, — позвала Тоню Авдотья Демьяновна. — Не в частом бывании у нас.
— Она человек занятой, — подсказал Яков.
— А ты, — проворчала на него Авдотья Демьяновна, — не вводил бы девушку в сумление. Пойди хоть штаны надень…
— Пойди, пойди! — распорядилась и Тоня.
Когда Яков, перепрыгнув через таловой тын в оградку, скрылся в сенях, Авдотья Демьяновна повернула стульчик спинкой к солнцу, растерла колени и пожалобилась:
— Вот дочери нет, плохо! Слыхано ли дело, парню бабьей работой заниматься? От людей зазорно! А деваться некуда. Потом станет еще хуже. Уедет Яшенька на целину, запустею я. Придется жить с найму.
— Отговорить бы его, — сказала Тоня, присаживаясь рядом на траву. — Хотите, я за это возьмусь?
— И-и, матушка моя! Нашего брата, уральца, конем не сшибешь! Я уже советовала: кончи сперва учение, все ж таки ведь дома, не в дальней стороне. Чуть чего непонятно, сбегать спросить, как рукой подать. Малость заскудаешься здоровьем али с простуды, так тоже под своей крышей. И в баньке в охотку попаришься, и на ночь после теплого чаю на печке угреешься. Успеешь, мол, наживешься досыта по-всякому. Жизнь-то эвон какая до-олгая, разное место увидишь. А он только и бьет в одну точку: надо, дескать, мне за отца и за себя сработать!
— Значит, не отговорить, не послушается он.
— Я уж и то отступилась.
— Потом он вас, наверно, к себе увезет, обживется когда на целине.
— Так и решили, да ведь дотяну ли я, пока обживется? По совести если рассудить, надоело мне здесь, сама я в деревне выросла, так уж в деревне бы и свой век закончить.
— А я тоже по деревне скучаю, — сказала Тоня. — Вот, кажется, люблю свою работу, токарный станок, будто родной, и сколько красоты есть в металле, какие удивительные вещи можно делать, но к мастерской никак не привыкну. Очень уж как-то грязно у нас, неуютно, воздух тяжелый и неспокойный. Мы с девчатами цветов вокруг мастерской насажали, цветут уж они, а жалкие-прежалкие, все в пыли. Самое же главное — неспокойно. Без цветов можно обойтись, но если каждый день только и слышишь: «Давай, давай! Поспеши, поторопись!», не успеешь толком проверить, хорошо ли деталь получилась, как ее Семен Семенович в цех посылает, машину ремонтировать. Так красоты в своей работе заметить не удается, только одна усталость. Знаете, Авдотья Демьяновна, не уехать ли и мне на целину, вместе с Яковом?
— Да ведь ты, кажись, замуж собиралась? — пытливо поглядела на нее Авдотья Демьяновна.
— Раздумала!
— Поди, с Корнеем поссорилась?
— Без ссоры, просто так… разошлись!
— И то! Не ко двору бы ты им пришлась. Не знаю, кто, какой ангел-архангел с Марфой сумеет ужиться? Гребет-гребет и все никак не насытится! Прошлой осенью машину легковую купила. Спроси-ко, для какой надобности? Не в плуг же запрягать! Заперла ее в сарай, как арестанта. Иной раз выкатит во двор, посидит в ней, поблаженствует и обратно под замок! Эка радость-то! Но ты, все же, доченька, не поторопилась ли?..
Тоня сорвала стебелек пырея, жестковато сухого, с пушистой метелкой, раскусила его пополам.
— Сама не знаю…
Авдотья Демьяновна опять кинула на нее испытующий взгляд, потом в ее взгляде мелькнул лукавый огонек.
— А давай-ко поворожим маленько!
— Как это?.
— Так и поворожим, как в девках случалось. Я ведь в девках-то не раз по миленку сохла. Не шибко баская была. Вишь, руки-то у меня чисто мужичьи и по фигуре не складна. А приглянулся миленок ходовой, удалой, исстрадалась, было, по нему. Вот и научилась ворожить. И карты раскладывала, и черные бобы на столешницу кидала, и воск топленый в кадушку капала. Попробую теперь, не разучилась ли. Дай-ка сюда травинку!
Метелку пырея она раскрошила в ладонях, рассыпала рядком на подол юбки.
— Ну-ко, пушинки-соринки, на место ложитесь: которая к сухоте-скукоте, которая на стежку-дорожку, которая на зелен луг, на ясный месяц, милому на горячее сердце! Какой он молодец наш: кудрявый и чернобровый, либо рыжий и лысый, тополь стройный, либо коряга болотная?
