В следующем сезоне я хочу исследовать континентальную Африку, если получу отпуск. Предоставь мне правительство достаточно средств, я смог бы нанять несколько хороших специалистов в сопровождение (одного – для географических измерений, другого – для изучения ботаники) и не усомнился бы в грандиозном успехе. Я посетил Аравию. Путешествие доставило мне настоящее наслаждение, с удовольствием провел бы несколько лет на восточном побережье полуострова. Но это не принесет науке ничего нового, кроме нескольких открытий очередных оазисов и племен. Никаких лошадей, никаких пряностей, да и львиная доля традиций аравийцев уже описана в книге Вреде – смехотворной, если только услышанные мною тут рассказы о его исследованиях правдивы.

Очень рад, что тебе нравятся все книги, которые я советую, – чтение расширяет горизонты. Только не попадись с этой литературой – твоя матушка придет в ужас от подобного воспитания! Помолись в Рождество за мою грешную душу и не забывай меня, старого мошенника.

Навеки твой,

Ричард.

Это письмо было последним в длинной веренице посланий, что сопровождали Майю все ее детство и годы взросления. Письма из Бомбея, Гуджарата и Синда, с побережья Гоа и голубых гор Нилгири, из Хайдарабада и Александрии… В самих этих названиях слышался привкус и аромат шафрана и кориандра, корицы и перца, веяло солнечным теплом и приключениями. Долгожданные конверты! При вскрытии из них высыпался песок, красные приправы и зеленая хна, а бумага словно была пропитана морской солью, гвалтом восточного базара и тишиной одиноких горных вершин…

Но госпожа Марта была уверена: эти письма – последнее, что должно попадать в руки ее дочери. Слава неслась впереди сэра Ричарда Бертона, и слава более чем сомнительная. Он снискал признание за мужественность и храбрость, гениальные способности к языкам и одержимость истинного исследователя. Но сахиб (господин), который открыто сожительствовал с индийской возлюбленной и фамильярничал с коренным населением, переходил всякие границы хорошего тона и демонстрировал крайнее неуважение к господствующим правилам и обычаям – это уже слишком! Ходили слухи, что по секретному поручению генерала Напьера Бертон даже разведал публичный дом, куда частенько захаживали английские солдаты. Судя по подробнейшему отчету, он принимал непосредственное участие во всякого рода распутстве – «вплоть до противоестественного разврата с юношами», шептали сплетники, содрогаясь от ужаса. А этим летом Бертон переоделся арабом и совершил путешествие в священные города мусульман – немыслимое для любого праведного христианина паломничество, грозящее неминуемой смертью.

Марта Гринвуд ценила Ричарда Бертона как человека, как товарища своего супруга. Но он был совершенно неподходящей компанией для ее дочери, пусть они лишь состояли в переписке. У Майи и без того было немного перспектив выйти замуж. Несмотря на уроки танцев, занятия фортепьяно и верховой ездой, несмотря на то, что Марта безжалостно таскала дочь на каждое городское увеселение с чаепитием, она никак не могла найти ей серьезного поклонника. Даже книжные черви из дискуссионного кружка профессора Гринвуда быстро теряли интерес к разговору, стоило Майе пылко вмешаться в беседу – она совсем не по-девичьи обезоруживала молодых людей своими познаниями. Потому Марта посчитала материнским долгом изменить собственным принципам и вскрывала письма, когда Хазель приносила их вместе с остальной почтой, а теперь вызвала старшую дочь на разговор. В свои двадцать Майя была уже почти старой девой и считалась не лучшей партией – тем сильнее должна беречь ее репутацию мать! Между Майей Гринвуд и Ричардом Бертоном больше не будет никаких связей, и точка!

Майя с грустью сложила лист почтовой бумаги, сжала его ладонями и словно в молитве прижалась губами к краю.

– Ричард, вернись, – прошептала она осипшим от горести голосом, – вернись и забери меня отсюда!

Письма Ричарда были ее бесценными сокровищами. Майя перечитывала их так часто, что знала каждую строчку наизусть вплоть до последнего слова. Они стали окном в красочный мир, что открывалось для нее всякий раз, если дни становились слишком серыми и беспросветными. Эти письма были единственной связью с Ричардом, в них между строк звучал его голос, словно он шептал ей через тысячу миль:

Как прекрасны восточные ночи… Всюду витает сладковатый аромат кальянов, всюду благовония, опиум и конопля… Ткани, роскошные, словно для принцессы из сказок или для тебя, моя маленькая Майя… Мой наставник-индус официально разрешил мне носить джанео, священную нить брахманов… Непрерывный бой тамтамов и визг туземной музыки, смешанный с протяжными, воющими голосами местных жителей, лай и тявканье грызущихся дворняг и крики голодных чаек, дерущихся из-за дохлой рыбы, – все это, смешиваясь, превращается в нечто совершенно чуждое для нашего уха… И я вспомнил нашу прогулку на лодке, как я вез «нас двоих вместе» – так ты всегда говорила – по реке Червиль, туда, где цвела сирень… В мягком воздухе царило благоухание и приятная прохлада. Слабый туман струился над землей, укутывал только половину холма, не доставая до покрытой пальмами вершины, за которой прорезался серебристый свет серого утра… В сколь мудром провидении родители подарили тебе имя! Майя, богиня иллюзий, зачаровывает и околдовывает людские души. Так и мне, сквозь время и пространство, ты кажешься лишь иллюзией, хоть я и знаю, что ты существуешь. Так зачаровывают и околдовывают меня воспоминания о тебе, Майя…

Майя закрыла глаза. Щеки горели от холода и гнева. Отгородившись от непогоды фантазией, она представила, что лицо пылает под солнечными лучами. Лучи согрели воздух, растопили снег – и месяцы, прошедшие с того летнего дня два года назад, и заманили Майю в королевство воспоминаний…

Она сидела тогда в любимом месте, на качелях под яблоней, прислонившись спиной к канату. Одну ногу она согнула в колене, положив на нее книгу, а другой ритмично чуть отталкивалась от земли. Туфли она сбросила, и они валялись в траве, тут же рядом валялись снятые ею чулки. В саду было словно в зеленой беседке. Высокие кустарники – сирень, бузина, бирючина – скрывали дерево от любопытных взглядов из дома. Внутреннюю часть стены покрывал плющ, а арку ворот обвили розы, что с гордостью красовались массивными цветками. Из-за железных ворот, ведущих на Блэкхолл-роуд, слышался отдаленный стук лошадиных копыт и скрип едущих по камням колес, сливаясь в гармоничное созвучие с птичьим щебетом. Майя слегка наморщила нос – верный признак довольства жизнью. Она наслаждалась прохладной гладкой травой и сухой шершавой землей под ногами и между пальцами. Качели покачивались, оборки легкой нижней юбки светлого платья щекотали голую кожу. На минуту она прикрыла глаза, запрокинув голову, и на ее лицо лег нежный пятнистый узор из солнечных бликов и тени листвы… Посидев так, она вновь склонилась над страницами книги и хрустнула кислым яблоком. Увидев краем глаза появившуюся откуда-то тень, Майя подняла глаза и приглушенно вскрикнула. Пальцы сами разжались, выпустив книгу, и она упала на землю, в траву, на туфли с чулками…

В саду стоял человек с панамой в руках, у ног его лежал моряцкий мешок. Человек наблюдал за ней – одному Богу известно, сколько времени он провел в наблюдении. Кроме простого костюма, все в нем казалось мрачным и угрожающим: черные волосы, борода, пламя в темных глазах. Но Майя не испугалась. Даже стертые воспоминания, со временем ярко расцвеченные и роскошно украшенные фантазией, принесли узнавание. Истощенный лихорадкой и религиозными постами, с огрубевшей от солнца и муссонов, жары и пыли неровной кожей. То немногое, что когда-то оставалось от юношеской мягкости, было стерто пустыней и джунглями. Каждый год, проведенный в военной муштре и неутолимой жажде нового опыта и впечатлений, оставил на лице более чем заметный отпечаток. Сияющая улыбка, осветившая лицо, казалась почти неестественной – этим чертам от природы была несвойственна такая сердечность.