Пошатываясь и хватаясь за стенку, Мартин потащился в камеру. Напоследок кто-то из вызванных Юстаном конвойных толкнул его в спину. Он взмахнул руками, притворившись, что теряет равновесие, но в последний момент удержался и неуклюже, на взгляд со стороны, а в действительности ловко и мягко опустился на пол. Конвойный что-то насмешливо сказал на одном из валвэнийских наречий. Дверные створки сомкнулись. Он съел кусок копченого мяса, а плитку шоколада приберег на завтра. Ощупал ошейник: с помощью ножа нетрудно будет взломать его. Позади, по обе стороны от застежки, располагались две плоские кнопки, он обнаружил их еще в первый день, но от экспериментов воздержался. Вытащив нож, царапнул для пробы поверхность ошейника – осталась глубокая заусеница. Завтра он его снимет.

– …Кушай, Ол, творожное печеньице! – Двоюродная тетка пододвинула к нему большое блюдо с квадратиками, густо посыпанными сахарной пудрой. – Тетя Бетиной все утро для тебя старалась! Много в жизни горя, и ты еще горя хлебнешь, на вот покушай сладенькое, пока маленький. А то как вырастешь, так и начнут на тебя несчастья валиться, одно за другим, одно за другим…

Он с хрустом жевал печенье, раздосадованно болтая ногами под столом. Настроение было сумрачное: излюбленная теткой тема горя неизменно вызывала у него приливы злости. То ли дело, когда Бетиной начинала рассказывать всякие интересные истории с приключениями из жизни древних богов – вот это ему нравилось! Но сейчас у тетки сидела гостья, пожилая соседка, и разговор вертелся вокруг более приземленных предметов.

– …И потом его, пьяного, трамваем надвое разрезало, кровищи было – кошмар, а вагоновожатый, люди рассказывали, убежал и повесился… Что-то мальчик у нас перестал кушать, разве уже наелся? Сколько ему?

– Скоро пять, – Бетиной погладила его по головке, на ее оплывшем смуглом лице, изборожденном ранними морщинами, появилась ласковая улыбка. – Ол у нас молодец, всегда такой бойкий, с хорошим аппетитом… А вот у старшего братика плохой аппетит, родители жалуются. Ох, сколько в жизни горя… Бывает еще, поезд монорельса на людей упадет, как в прошлом году на южной окраине…

– Помню! – Соседка оживилась, ее невыразительные глаза радостно заблестели. – Вот уж несчастье так несчастье… Я-то специально съездила посмотреть, хоть у меня и больные ноги. Прямо поперек улицы все лежало, а у одного дома два балкона снесло и проломило крышу!

– Век живем – век плачем, – тягостно вздохнула Бетиной. – На вот, Ол, намажь себе на печеньице повидла…

Небогато обставленную комнату заливало послеполуденное солнце, на стенах золотились ветхие, аккуратно заштопанные гобелены с изображениями древних богов. Ол подтащил поближе вазочку с повидлом. Обе женщины опять перестали обращать на него внимание.

– А у моего свояка девять лет назад цепной ящер во-от такой кусище мяса из ноги вырвал! И потом оба померли от бешенства, и свояк, и ящер.

– Тоже горе… – согласно покачала головой Бетиной.

– А на прошлой декаде-то, на прошлой декаде… Машина, люди говорят, молоко везла… Ой, что ребенок делает! – оставив размеренно-повествовательный тон, запричитала вдруг соседка. – Ты смотри, он же пакостит!

Деловито насупившись, Ол намазывал повидлом скатерть. Уж очень ему хотелось отомстить им за этот разговор.

«Юстана этот сон не порадует – значит, кормежки сегодня не будет, – подумал Мартин, проснувшись. – Ну и черт с ним».

Ребра, ключица, левое запястье, пальцы – все в норме. Ничего не болит, никаких отеков и синяков. Позавтракав плиткой шоколада, Мартин взялся за ошейник. Материал казался вроде бы податливым, но работа шла медленно. Раз за разом он проводил лезвием по одному и тому же месту, углубляя разрез. Гладкий теплый обруч слишком плотно охватывал шею, это осложняло задачу. Наконец Мартин отложил нож, с усилием просунул пальцы между обручем и шеей и разломил хрустнувший ошейник на две половинки. Помассировал шею, потом внимательно изучил один из кусков: на месте разлома материал выглядел не твердым, а вязким, как тесто, и слегка пузырился. Помня, как действует это приспособление, он не рискнул дотронуться до подозрительного участка. Когда сдвинул обе половинки вместе, они буквально склеились, и спустя полчаса ошейник снова был целехонек. Мартин бросил его в угол камеры и притаился у двери: приближались люди. Звуков он не слышал, зато улавливал их эмоции. В эмоциональном облике всех, без исключения, приближенных Юстана неизменно присутствовали две составляющие: подавленность и нервозность, у кого в большей степени, у кого в меньшей.

Конвойных пришло трое. Двух валвэнийцев Мартин вырубил сразу, короткими быстрыми ударами, третьему, чадорийцу из Кардубы, приставил к горлу нож.

– Где Юстан?

– Там…

– Там – это где? – угрожающим шепотом повторил вопрос Мартин. – В зале?

– Нет, в нашей столовой…

Убрав нож, Мартин оглушил его ударом в висок, снял с одного из валвэнийцев перевязь с мечом и, на ходу застегивая на груди пряжку, направился, мягко ступая, к светлой арке. Опередить Юстана. Оглядев грязное роскошное помещение, он подхватил валявшуюся на полу шелковую сумку (фаянийские аристократы, когда отправляются на загородный пикник, перевозят в таких подушечки), сдернул с кресла замызганный плед и распахнул дверцы солванского шкафа. Шлем лежал на том же месте. Мартин завернул его в плед и спрятал в сумку. Другие артефакты трогать не стал, только окинул взглядом, запоминая. Они казались отталкивающе-живыми и напоминали раковины моллюсков, продолговатые белесые личинки, покрытые вмятинами яйца, скелеты неведомых подводных тварей. Мартин вспомнил сросшийся ошейник: пожалуй, в какой-то степени они и есть живые, не зря же Аблес называет их «созданиями».

Арок в зале было несколько. Выбрав не ту, из которой обычно появлялся Юстан, а противоположную, Мартин повесил сумку на плечо и нырнул в заполненную фиолетовым мерцанием кишку коридора.

Если чувство времени не врало, пошел уже одиннадцатый час его пребывания в лабиринте. Извилистые коридоры. Залы с окутанными мхом колоннами, сгруппированными несимметрично, хотя и в соответствии с некой неясной системой. Залы с черными, в фиолетовых бликах, зеркалами бассейнов, из которых поднимались переплетенные суставчатые трубы, исчезающие в потолке. Залы, заполненные сквозистыми скелетообразными формами – в последних было нечто узнаваемое: словно забрел на выставку абстрактной скульптуры где-нибудь дома, на Лидоне. Мартин постоянно сканировал окружающее пространство, но чужого присутствия не улавливал. Возможно, Юстан и его люди по какой-то причине избегают забираться так далеко во чрево Гефады. Возможно, Мартин сейчас находится в мертвой зоне, и его нельзя ни засечь, ни уничтожить.

Отведенные на передышку десять минут истекли. Он встал, поднял сумку и двинулся дальше. Неровное пульсирующее освещение искажало очертания и пропорции предметов, мешая запоминать ориентиры. От Юстана он ушел, но Гефада его не отпускала: он попросту не мог найти дорогу наружу. Зато поднимались воспоминания. Неожиданно Мартин осознал, что его железное здоровье и удивляющая врачей долгая молодость – наследие той жизни. Там он очень долго оставался молодым, благодаря изменению, о котором с таким паническим страхом говорил экс-шеф тайной полиции.

Мелькавшие в его снах-воспоминаниях кажущиеся нестыковки исчезли после того, как ему удалось припомнить, в общих чертах, историю и географию того мира. Три материка (один в полярной зоне, под слоем льда) и удаленный от них гигантский остров, вытянутый с севера на юг, не считая более мелких островов. В уме возникла размытая картинка: глобус, выцветший и обшарпанный, изображающий ту планету. Цивилизация земного типа, начальный этап освоения космоса, первая межзвездная экспедиция. Вскоре после этого – глобальная экологическая катастрофа, отбросившая некогда прогрессивное сообщество на стадию раннего феодализма. Природа постепенно залечивала раны, и на гигантском острове (да как же он назывался?) вновь началось поступательное развитие. Через тысячу лет после катастрофы эта страна находилась приблизительно на уровне европейской земной культуры первой половины двадцатого века. Материкам, которые пострадали в гораздо большей степени, повезло меньше: уровень Валвэни либо земного Средневековья. Именно тогда и родился Мартин (вернее, Ол, так его звали в той жизни; жалко, что никак не получается вспомнить свое полное имя).