Они тепло прощаются, Иван идет по бесконечным коридорам ВЦСПС. В следующий раз он увидит Янаева на экране телевизора в августе 1991-го: Геннадий Иванович сидит за столом с другими путчистами, дрожащими руками держит бумажку, объявляет о создании ГКЧП. Это конец!

А пока – Шереметьево. Пограничник проверяет чемодан. Ищет доллары, икру. Не находит, крайне злой отпускает его. Иван улетает в Будапешт.

И вот – последний ужин в МОПе: сотрудники сидят за длинным столом. Чувалов, Чондра, Кнабе, Киш, Моника, англичанин Бобби, Иван и шофер Иштван.

Первый тост – за профсоюзное единство. Второй – за солидарность, третий – за перестройку.

Иван останавливается после второй рюмки водки. Чувалов подмигивает Вернеру Кнабе и говорит: “Иван, какой же ты профсоюзник? Мы с Кнабе поспорили на бутылку “Абсолюта”, что ты выпьешь стакан водки, не отрываясь”.

– Молчишь? Хочешь увильнуть? Не выйдет! – Чувалов ставит музыку – венгерский марш Берлиоза – и наливает стакан “Абсолюта”. Иван встает, берет стакан и медленно пьет до дна. Раздаются жидкие аплодисменты. Наливается второй стакан, но Иван твердо говорит “нет”, уходит в кабинет и открывает окно.

Над Будапештом розовеет вечернее небо. Иван закуривает “Мальборо”. Он долго сидит у окна, думает. Зажигаются огни на Ваци-ут, потоки машин пересекают мост Маргит. Венгрия дрейфует в сторону Запада, а работа в МОПе для него кончается. Итак, нужно уйти, громко хлопнув дверью! Он повторяет эту фразу три раза.

По звукам в коридоре понятно, что пьянка подходит к концу.

– Аста маньяна! – бурчит Гомес и, припадая на левое бедро, ковыляет к выходу. Все расходятся. Долгожданный момент наступает.

Иван заходит в кабинет Гомеса, и там на его машинке пишет топорным английским языком открытое письмо: “Дорогие товарищи, МОП отклонился от линии перестройки! Руководство МОПа потеряло связь с зарубежными профсоюзами, тратит деньги на формальные мероприятия, ненужные командировки. Коррупция проявляется в махинациях со швейцарскими франками и долларами, с путевками и авиабилетами. В будапештском бюро царят пьянство, кумовщина и разгильдяйство…” Он допечатывает обличительное письмо, внизу подписывается – “друг Советского Союза”. Самое смешное – что в этом письме большая доля правды. Затем кладет в конверт и направляет на имя заведующего международным отделом ВЦСПС Аверьянова.

После этого выходит из МОПа, запирает за собой дверь: все пути к отступлению отрезаны. Снова мелькает мысль: предатель он или народный мститель? Уже много позже до него доходит, что в ВЦСПС разгорелся скандал, назначили комиссию для расследования, проверяющие приехали в МОП. Им удалось выяснить, что письмо написано на машинке Гомеса. Сам Гомес клялся всеми уругвайскими святыми, что писал не он. И тогда до них дошло, что это сделал Иван, что это он, проклятый перебежчик, ушедший тем временем на Запад.

Ночь, Будапешт. Дело сделано. Бежать или остаться? Он это совершил, он преступил, он размышляет. Что хуже с точки зрения властей – письмо или побег? Письмо – они поймут, сочтут за акт возмездия, хотя и сделают невыездным. Ну а побег… Побег из зоны карается на всю катушку, но что ему терять?

Короче, надо бежать, иначе снова невыездной.

Утро следующего дня. Иван лежит в постели и просчитывает ходы: “Так как же конкретно смыться?” Трехлетняя дочка играет с цыпленком. Он думает: “Что делать с цыпленком? Придется оставить”. Жена наливает ему суп, смотрит тревожными глазами. – Как все это организовать?

Ему приходит мысль. Он едет к Дэну Даймону, это британский репортер, совсем недавно открыл отделение Sky News в Будапеште. Иван знаком с ним три месяца и даже съездил на репортаж в Субботицу – на югославской стороне границы. Ему нужно одно – чтобы Дэн дал ему рекомендацию как журналисту в посольство Австрии, тогда он получит визу на три месяца. Без этого он ничего не успеет в Вене.

Дэн соглашается: он не только дает Ивану справку, но даже предлагает провезти с семьей через границу, а заодно сделать репортаж о бегущих на Запад гэдээровцах.

15 сентября Даймон подъезжает к его дому: Иван, жена и трехлетняя дочка бесшумно выносят багаж, чтобы не видел никто из МОПа, укладывают хозяйство в большой пикап. Осторожно кладут телевизор “Грюндик” – главное семейное богатство. Дочь плачет: цыпленок убежал.

Они едут по забитой машинами трассе, в потоке гэдээровских “Трабантов” и “Вартбургов” приближаются к австрийской границе. У Хедьшалома – настоящее столпотворение. Клаксоны, крики, очумевшая полиция, много телеоператоров.

В кармане у Ивана – две тысячи долларов. Это деньги за советское кольцо с бриллиантом, которое удалось продать венгерской секретарше МОПа Монике.

Он, как бы лучше выразиться, плохо ориентируется в ситуации. Смотрит сквозь темные очки на разлегшихся по обочинам гэдээровцев: у них затрапезный соцблоковский вид. У самого странное ощущение, будто он перелезает через забор. Не ободрать бы задницу!

Он видит выражение лица Даймона, иронически прищуренное. Англичан вообще понять сложно. Даймон смотрит на беженцев, саркастически ухмыляется: “Как эти немцы полюбили свободу!”

– Типично британская германофобия, – думает Иван.

Их останавливают в пяти километрах от австрийской границы на КПП. Два венгерских пограничника освещают салон фонариками. Документы Ивана в порядке, но машину дальше не пропускают.

Он хлопает себя по лбу: свободный выезд – только для немцев! У жены и ребенка нет визы на Запад. Его трехмесячная виза сработает, но всех троих не пустят через границу. Выходит, легальный путь не годится. Придется идти полями. А если мины?

Они сидят с Даймоном на обочине, курят, угрюмо смотрят на поток “Трабантов” и “Вартбургов”, который движется в сторону Никельсдорфа. Порывистые шквалы ветра, белые облачка в ясном сентябрьском небе. Для них этот путь закрыт.

Даймон говорит: “Можно попытаться по южному отрезку венгерско-австрийской границы. Я делал оттуда репортаж, там, кажется, нет мин и самострельных установок… Но семью лучше оставить”.

Иван говорит жене: “Я вышлю приглашение из Австрии, мы скоро увидимся!” Они обнимаются на прощание, он целует дочку. Жена, малышка с куклой “Барби”, телевизор “Грюндик” и целый отрезок жизни остаются позади – в машине Даймона.

Иван бредет через поле к лесу. В ложбине течет река, он идет вдоль берега. Заболочено, кроссовки намокают.

Как показал на карте Даймон, идти надо шесть-семь километров, потом свернуть налево. Иван подходит к проволочному заграждению: проволока перерезана, трава вытоптана, как будто пробежало стадо бизонов. Пограничников не видно.

На этом месте стояла мощная сигнализация. Ее убрали летом – как жест венгерской доброй воли.

Опять забрел в болото, еле выбрался, изменил направление. Пока выбирался, потерял карту. Полное топографическое недоразумение.

Темнеет, надо ждать утра. Он ложится под деревом на опушке непролазного леса. Вспоминает, что такие леса растут лишь там, где установлен железный занавес: в Восточной Германии, в Корее, в Финляндии и здесь. Ждет рассвета, смотрит на звезды. Укутывается курткой, засыпает.

Утро, туман рассеивается. Перед ним большая казарма. Венгерские пограничники спокойно курят, не обращают на него внимания. Даже собаки не лают. Где же граница?

И тут раздается гудок паровоза. На горизонте – поезд, который пыхтя уходит в сторону Австрии. Так он снова обретает ориентир.

Иван обходит казарму стороной, в поле стоят высокие смотровые вышки. На них никого не видно. Кажется, границу никто не охраняет.

В нескольких метрах от него вырастает кабан. Иван видит его красноватые злые глазки, черную щетину. Оба напуганы: кабан разворачивается и бежит в сторону Венгрии, а он бежит на Запад.

Пробегает нейтральную полосу, оставляя следы на бороненной земляной дорожке. Перед ним – невысокий забор с обрушенной секцией, через которую несложно перелезть.