Перикл предпринял новый поход против Самоса, на этот раз успешный. Известно, что в этот раз при осаде он употреблял машины, возбуждавшие тогда удивление своей новизной. Они были сконструированы механиком Артемоном Перифоретом. Его прозвище переводится как «носимый вокруг»: механик был хромоног и почти не мог передвигаться сам, вместо этого его носили на носилках. К тому же он был человек изнеженный, малодушный и трусливый, по большей части сидевший дома, причем двое слуг держали над его головой медный щит, чтобы на него ничего не упало сверху.

Месяцев через девять самосцы сдались. Перикл разрушил их стены, отобрал корабли и наложил на них большую контрибуцию деньгами. Часть ее самосцы тотчас же внесли; другую часть обязались уплатить в назначенный срок, в обеспечение чего дали заложников.

Самосский историк, живший на сто лет позже, рассказывал о страшных жестокостях Перикла. Будто Перикл привез самосских начальников кораблей и воинов в Милет и там на площади продержал их привязанными к доскам в течение десяти дней и, наконец, когда они были уже в изнеможении, велел их убить ударами палки по голове, а тела бросить без погребения. Впрочем, больше никто из историков об этих ужасах не упоминает.

После покорения Самоса Перикл возвратился в Афины, устроил торжественные похороны воинов, павших на войне, и, согласно обычаю, произнес на их могилах речь, которая привела всех в восторг. Когда он сходил с кафедры, все женщины приветствовали его, надевали на него венки и ленты, как на победителя на всенародных играх; но Эльпиника подошла к нему и сказала: «Да, Перикл, твои подвиги достойны восторга и венков: ты погубил много добрых граждан наших не в войне с финикиянами и мидянами, как брат мой Кимон, а при завоевании союзного и родственного нам города».

Эта победа, которой Перикл очень гордился, стала его последней удачей: вскоре он тяжело заболел. Болезнь была тихая, затяжная, с различными колебаниями, медленно изнурявшая тело и постепенно подтачивавшая душевные силы. Лекарства не помогали. Однажды Перикл показал одному своему другу, навестившему его, ладанку, которую женщины надели ему на шею: он хотел этим сказать, что ему очень плохо, раз уж он согласен терпеть и такую нелепость.

Когда Перикл был уже при смерти, вокруг него сидели лучшие граждане и остававшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких качествах и политическом могуществе, перечисляли его подвиги и количество трофеев: он воздвиг девять трофеев в память побед, одержанных под его предводительством во славу отечества. Так говорили они между собою, думая, что он уже потерял сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал и, прервавши их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и вспоминают такие его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и которые бывали уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не говорят: «Ни один афинский гражданин, – прибавил он, – из-за меня не надел черного плаща», то есть траура.

Анекдоты о Перикле:

Однажды, когда Перикл был очень занят, Анаксагор, уже старик, лежал без призора, накрывши голову, чтобы покончить жизнь, уморив себя голодом. Когда известие об этом дошло до Перикла, он в испуге сейчас же побежал к старику и стал уговаривать его оставить это намерение, оплакивая не его, а себя при мысли, что лишится такого советника в государственных делах. Тогда Анаксагор открыл голову и сказал ему: «Перикл, кто имеет надобность в лампе, подливает в нее масла».

Некий стратег, полагаясь на прежние успехи, в совсем не подходящий момент решил предпринять вторжение в Беотию. Он уже успел склонить самых храбрых и честолюбивых юношей принять участие в походе в качестве добровольцев; их было тысяча человек, не считая остального войска. Перикл старался удержать его от этого предприятия и произнес при этом знаменитую фразу, что, если он и не послушается Перикла, то во всяком случае не сделает ошибки, если подождет самого умного советника – времени. Тогда эти слова не встретили большого одобрения; но спустя несколько дней пришло известие о поражении злосчастного стратега и его гибели.

Перикл снарядил полтораста кораблей, посадил на них много храбрых гоплитов и всадников и собирался уже выйти в море; такая крупная сила подавала большую надежду гражданам и внушала не меньший страх врагам. Уже войска сели на суда, и сам Перикл взошел на свою триеру, как вдруг произошло солнечное затмение, наступила темнота, все перепугались, считая это важным предзнаменованием. Перикл, видя ужас и полную растерянность кормчего, поднял свой плащ перед его глазами и, накрыв его, спросил, неужели в этом есть какое-нибудь несчастие или он считает это предзнаменованием какого-нибудь несчастия. Тот отвечал, что нет. «Так чем же то явление отличается от этого, – сказал Перикл, – как не тем, что предмет, который был причиной темноты, больше плаща?»

Когда спартанский царь Архидам спросил одного знатного афинянина, кто лучше в кулачном бою, он или Перикл, тот ответил: «Право не знаю, если даже я собью его с ног, он будет уверять, что не падал, убедит всех присутствующих и победит».

Одним из немногих ближайших друзей Перикла был Сократ – величайший из философов, знаток человеческой натуры, достаточно скептически относящийся к любой власти. Острый на язык, язвительный поэт Тимон Флиунтский написал о нем: «Всей чарователь Эллады, искуснейший в доводах тонких, / С полуаттической солью всех риторов перешутивший».

Сократ родился в Афинах в 470 году до нашей эры и погиб там же в возрасте семидесяти одного года. Отец Сократа, Софроникс, возводил свой род к самому Дедалу, он был каменотесом, и есть сведения, что в юности философ работал в его мастерской, и одетые хариты на Акрополе – работа Сократа. Мать Сократа – Фенарета – была повитухой. Позднее Сократ сравнивал свое занятие с материнским, говоря о себе, что, как и мать, он принимает роды, но не у жен, а у мужей, и роды души, а не тела. Как и Перикл, Сократ был учеником Анаксагора из Клазомен. Диоген Лаэртский сообщает, что затем он «слушал Архелая-физика и даже был его наложником».

Диоген Лаэртский:

«Сократ первым стал рассуждать об образе жизни и первым из философов был казнен по суду. Он не слишком интересовался математикой и вопросами сотворения мира. Говорят, когда Еврипид дал ему сочинение Гераклита и спросил его мнение; Сократ ответил: “Что я понял – прекрасно; чего не понял, наверное, тоже: только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком”. Вместо этого он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам, что у тебя и худого и доброго в доме случилось.

Так как в спорах он был сильнее, то нередко его колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: “Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?”»

В 433 году до нашей эры, после того как началась Пелопонесская война, Сократ принял в ней участие и проявил немалое мужество. Известно, что он не терял хладнокровия и выдержки никогда, даже при тяжелом отступлении. Когда основная часть афинского войска беспорядочно бежала, Сократ шел спокойно, то и дело поворачиваясь лицом к врагу. Дважды во время боя он спасал жизнь своим друзьям – Алкивиаду и Ксенофонту.

Диоген Лаэртский:

«Он занимался телесными упражнениями и отличался добрым здоровьем. Во всяком случае он участвовал в походе под Амфиполь, а в битве при Делии спас жизнь своему будущему ученику Ксенофонту, подхватив его, когда тот упал с коня. Среди повального бегства афинян он отступал, не смешиваясь с ними, и спокойно оборачивался, готовый отразить любое нападение. Участвовал он и в морских сражениях и получил награду за доблесть, но уступил ее Алкивиаду – с Алкивиадом он находился даже в любовных отношениях».