– Ну хорошо, Минна! И, пожалуйста, потише там, на кухне, я хочу немного поспать. Когда все перемоете, можете идти. Перенесем на сегодня ваши свободные полдня. Окна протрете завтра, вы же не сможете сдержаться и не шуметь! Когда моете окна, вы всегда так гремите ведрами, – тут не заснешь. Значит, до свиданья, Минна!

– До свиданья, барыня, – говорит Минна и выходит. Она прикрывает за собою дверь очень осторожно, даже вовсе бесшумно.

«Подлая баба! – думает фрау Пагель. – Как она на меня выпучила глаза, точно старая сова! Подожду, когда она уйдет. Потом быстренько побегу к Бетти. Может быть, она была в бюро регистрации; или посылала кого-нибудь, во всем мире нет никого любопытней Бетти. И я вернусь еще до прихода Минны… Незачем ей все знать!»

Фрау Пагель снова вглядывается в картину на стене. Женщина у окна смотрит мимо нее. Когда глядишь отсюда, кажется, будто за головою женщины темные тени озаряются светом – и будто к затылку женщины тянется губами мужское лицо. Фрау Пагель часто это подмечала, но сейчас ее это злит.

«Проклятая чувственность! – думает она. – Из-за нее молодые люди портят себе жизнь. Все они на этом срываются».

Ей приходит в голову, что теперь, когда они поженились, картина принадлежит наполовину молодой жене. Неужели так?

«Пусть она только явится ко мне! Пусть только явится! Она уже получила раз пощечину, ну так их у меня в запасе не одна…»

С полуулыбкой фрау Пагель поворачивается к стене, и не проходит минуты, как она уже спит.

– Послушайте вы меня, – говорил директор, доктор Клоцше, репортеру Кастнеру, который как нарочно сегодня, объезжая прусские дома заключения, прибыл в Мейенбургскую каторжную тюрьму. – Послушайте! Не надо придавать значения тому, что они там в городке о нас болтают. Стоит хоть десятку заключенных немного пошуметь, в этом доме из цемента и железа гул стоит такой, как если бы их ревела тысяча.

– Вы тем не менее вызывали по телефону солдат, – констатировал репортер.

– Неслыханная вещь… – приготовился к отпору директор Клоцше и уже хотел обрушиться на прессу, которая позволяет себе шпионить и даже не брезгует подслушивать его телефонные разговоры. Но он вовремя вспомнил, что у Кастнера лежит в кармане рекомендательное письмо от министра юстиции. К тому же, хотя рейхсканцлером у нас пока что Куно, но он, говорят, сидит непрочно, так что СДПГ, чью прессу представляет Кастнер, лучше не задевать.

– Неслыханная вещь, – повторил он, заметно снизив тон, – как в этой клоаке сплетен простое выполнение правил внутреннего распорядка раздувают в целую историю. Когда в тюрьме вот-вот разразится бунт, я обязан из предосторожности поставить об этом в известность полицию и рейхсвер. Через пять минут я мог бы уже отменить тревогу. Понимаете, господин доктор!..

Но этого человека «доктором» не купишь.

– Вы и сами того мнения, что грозил бунт, – говорит он. – А почему?

Директор отчаянно зол… Но разве это поможет?

– Все вышло из-за хлеба, – сказал он медленно. – Одному арестанту не понравился хлеб, и он поднял крик. А когда крик услышали другие, вместе с ним закричали еще человек двадцать…

– Двадцать? – переспросил репортер. – Не десять?

– Да, извольте, хоть сто, – накинулся на него директор, закипая злобой. – Извольте, милостивый государь, хоть тысяча, хоть вся тюрьма!.. Я тут ничего не могу изменить, хлеб нехорош, но мне-то вы что прикажете делать? Вот уж месяц, как снабжение у нас хромает из-за того, что марка все падает. Я не могу купить полноценной муки, что вы мне прикажете делать?

– Давать приличный хлеб. Закатите скандал в министерстве! Берите в долг за счет Управления юстиции, все равно, по уставу люди должны получать достаточное питание.

– Еще бы! – желчно усмехнулся директор. – Я должен рисковать головой и шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за стенами тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?

Но на господина Кастнера ирония и горечь не действуют. Он увидел человека в арестантской одежде, натирающего пол в коридоре; неожиданно приветливым голосом он крикнул:

– Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?

– Либшнер.

– Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В особенности хлеб?

Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может быть, неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься. Он склонился к осторожности:

– Харч какой? Мне по вкусу.

– Ах, господин Либшнер, – возразил репортер, которому было не впервой говорить с заключенным. – Я от газеты, передо мной вы можете говорить не стесняясь. На вас не наложат взыскания, если вы скажете откровенно. За этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?

– Прошу меня извинить! – закричал директор, бледный от бешенства. – Это уже прямое подстрекательство…

– Не будьте смешны! – рявкнул Кастнер. – Какое же тут подстрекательство, если я предлагаю человеку говорить правду? Высказывайтесь свободно, без стеснения – я Кастнер, от концерна социал-демократической печати, вы всегда можете мне написать…

Но заключенный уже принял решение.

– Есть такие, что всегда фыркают, – сказал он, преданно глядя в глаза репортеру. – Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто здесь всех громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.

– Так, – сказал репортер Кастнер, наморщив лоб и явно недовольный, тогда как директор вздохнул свободней. – Так!.. За что сидите?

– Аферист, – ответил господин Либшнер. – И потом тут будут направляться команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку и мяса сколько душе угодно…

– Благодарю! – сказал коротко репортер. И обратившись к директору: Пойдем дальше? Я хотел бы заглянуть еще в одну камеру. Что такое уборщики из арестантов, мы знаем – и знаем цену их вранью. Все они боятся потерять тепленькое местечко… К тому же аферист… Аферист и сутенер – последняя мразь, им доверять нельзя!

– Поначалу вы как будто придавали большое значение словам этого афериста, господин Кастнер… – Директор улыбнулся в свою белокурую бороду.

Репортер не видел и не слышал.

– И потом, что это за уборочные команды! Выполнять на крупных аграриев адову работу, которой гнушаются даже жнецы поляки. За нищенскую плату! Это ваше изобретенье?

– Отнюдь нет, – ласково сказал директор. – Отнюдь нет. Постановление вашего товарища по партии в прусском министерстве юстиции, господин Кастнер…

– Фрау Туман, – сказала на кухне Петра квартирной хозяйке, застегнув сверху донизу ветхое пальтецо и не подумав даже о своей соседке по коридору, о спившейся с круга Иде с Александерплац, или Иде-аристократке, которая сидела у кухонного стола и макала в кофе с молоком хорошенькие, глазированные крендельки, – фрау Туман, не могу я чем-нибудь вам помочь по хозяйству?

– Господи боже мой, девочка! – вздохнула мадам Горшок, склонившись над раковиной. – Что ты мне городишь насчет помощи? Ты хочешь следить по часам, не пора ли ему вернуться? Или живот подвело?

– И то и другое, – сказала Ида своим глухим, скрипучим от водки голосом и с присвистом всосала через кусок сахара глоток кофе.

– Селедки я уже почистила и вымыла, картофельный салат ты так не сделаешь, как любит Биллем… а что же еще?

Она посмотрела вокруг, но ничего не придумала.

– Я-то старалась и спешила, чтобы поспеть в церковь на шикарную свадьбу – хоть за дверью постоять, но уже без двадцати два, а невеста еще разгуливает в мужском пальто и с голыми ногами. Везде обман!

Петра присела на стул. Ей в самом деле подвело живот – посасывало с тихим намеком на близкую боль. И слабость в коленях… Время от времени она вся вдруг обливалась потом и не только от удушливой жары. Но несмотря ни на что, настроение у нее было хорошее. Большая, дающая счастье уверенность наполняла ее. Пусть обе женщины говорят все, что взбредет им на ум, у Петры нет больше гордости и нет прежнего стыда. Она знает, куда ведет дорога. Лишь бы привела к цели, вот что важно, а что трудна пускай.