Я оплатил счет и подвез папу до дома.

На следующий день я собирался сделать предложение Аманде.

Я заказал авиабилет до Сан-Франциско и договорился с ее лучшей подругой, что она приведет Аманду в один ресторан на бранч. Я подъеду туда заранее, неожиданно появлюсь и задам ей главный вопрос. С момента, когда я расстался с папой, у меня оставалось ровно двадцать четыре часа до свидания с Амандой. Я сел в свою "хонду-аккорд" и поехал в центр Сан-Диего, в парк Бальбоа. Припарковался, вылез из машины, побрел куда глаза глядят. Там, в тени огромных зданий, возведенных еще испанцами, а теперь превращенных в музеи, я провел день так, как подсказал мне папа: восстанавливал в памяти свою жизнь начиная с самых ранних воспоминаний, вновь прокручивал каждый момент, который научил меня хоть чему-то о женщинах и о себе самом, от несмышленого детства до проблем переходного возраста и юности – вспоминал и надеялся, что к вечеру все-таки пойму, с бухты-барахты принял решение или могу сделать какой-то обоснованный прогноз.

Когда ты учишься в младших классах, первый день учебного года очень важен: в основном потому, что ты узнаешь, за какой партой будешь следующие девять месяцев проводить каждый будний день по семь часов. Ошибешься с выбором – промучаешься до следующих летних каникул. Когда я перешел во второй класс, наша учительница миссис Вангард – стройная дама лет пятидесяти пяти с прической под президента Вашингтона – еще за три недели до начала занятий известила родителей письменно: "Места будут распределяться по принципу: 'Раньше придете – шире выбор'". Что ж, вообразите себе "черную пятницу" в "Уолмарте", только вместо магазина – школа, а на штурм идут осатаневшие спиногрызы.

– Я должен быть в школе в шесть утра, – объявил я родителям на кухне вечером, накануне дня, когда начинались занятия.

– В шесть? Спятил? У тебя там что – коровы недоеные? Нет. И думать забудь, – сказал папа.

Меня охватила паника: я вспомнил, что мой друг Джереми собирается прийти на рассвете и быть первым в очереди у школьных дверей, чтобы захватить самое-самое лучшее место.

Мама посмотрела с сочувствием:

– Мы доставим тебя в школу как можно раньше, только обещай, что будешь выходить к ужину в брюках.

Мой вечерний наряд состоял из белых трусов с "Трансформерами" и футболки с надписью "Мондейла в президенты"[1].

На следующее утро, когда папа разбудил меня своим обычным способом – сдернул с меня одеяло и швырнул его на пол, насвистывая "Полет валькирий", – я мигом вскочил и взглянул на часы. Полвосьмого! В восемь уже уроки начинаются!

– Па-ап, ты же обещал разбудить меня рано-рано! – возмутился я.

– Брехня. Я четко помню, что обещал тебе прямо противоположное.

Я впопыхах собрался, но, когда мама довезла меня до школы и я, прижимая рюкзак к груди (думал, так выйдет быстрее), влетел в класс… О ужас: осталось всего три свободных места. Я замер у длинной зеленой доски, разглядывая три десятка парт, и призадумался, взвешивая все "за" и "против". Первое свободное место было в первом ряду, прямо перед столом миссис Вангард. Оно обрекло бы меня на полную изоляцию: учительского стола все будут избегать как чумы. Второе место было рядом с пухлым мальчишкой, у которого в первом классе на уроках дважды приключалась желудочная катастрофа. Оба раза приходил уборщик в медицинской маске и резиновых перчатках, пробовал отмыть стул из шланга, а потом, смирившись, выносил его на помойку.

Третье место было по соседству с незнакомой рыжей девочкой. Россыпь веснушек на лице, нос-пуговка – казалось, эту новенькую нарисовали на студии "Дисней". Но я не любил девчонок. Не подумайте, что я был юным женоненавистником. Примерно по той же причине я не любил носить трусы: считал, что пользы от них никакой, одна морока. Как и от девчонок. Однако парта рыжей показалась мне наименьшим из трех зол. Я плюхнул свой рюкзак на свободный стул. Соседка обернулась, улыбнулась мне, а я, сам не зная отчего, опешил. Хотел поздороваться, но мой мозг никак не мог выбрать между "привет" и "здорово".

– 3-з-зд… прив… ну, привет, – пробормотали.

– Привет, я Керри Томасон, – бодро ответила она.

В тот день она не сказала мне больше ни одного слова, но у меня перехватило дух. Мне отчего-то захотелось, чтобы Керри обратила на меня внимание. Я рассудил: самое лучшее – доводить ее по-всякому. Весело! В первую неделю я тыкал Керри в бок ластиком, воровал ее папку для тетрадей, на которой был нарисован "Мой маленький пони"… чего только не творил, только одна идея меня не посетила – заговорить с ней по-человечески. Но всю неделю я слышал от Керри только два слова: "Перестань, пожалуйста". И распалялся еще сильнее.

На третьей неделе я позволил себе слишком много. Принес в школу рисунок, на который извел полночи и целую коробку восковых мелков. Гордо положил его перед Керри. Она взглянула одним глазком и заревела в голос.

Миссис Вангард отвлеклась от своего завтрака (готового набора для соблюдающих диету), бросилась к Керри, спросила:

– Что случилось?

Но тут сама увидела рисунок и онемела от ужаса. А потом обернулась ко мне:

– Это ты нарисовал?

– Я… Ну-у… – перепугался я, начиная догадываться, что мой план вышел боком.

– Какая мерзость, – прошипела миссис Вангард. Схватила меня за руку повыше локтя – стиснула так, что пережала сосуды, – выволокла в коридор и потащила в директорский кабинет.

Я еще никогда не бывал в этом кабинете, но воображал какие-то королевские чертоги: трон, горы фруктов на блюдах и верный слуга – маленький уродец, выполняющий любой приказ властелина. А меня ввели в тесную, обшарпанную приемную. На стене висел плакат в раме: культурист силится поднять здоровенную штангу, а сверху надпись: "КТО ВЕРИТ В СЕБЯ, ТОМУ ВСЕ ПО ПЛЕЧУ!". Миссис Вангард швырнула меня на складной металлический стул перед столом, за которым сидела директорская секретарша – носатая дама лет шестидесяти с квадратной фигурой и необыкновенными, приплюснутыми, точно у старого профессионального боксера, ушами. Секретарша только взглянула на меня и покачала головой. Я понял, что здорово влип. Но кое-как держался, пока миссис Вангард не сказала:

– Джастин, сейчас мы позвоним твоим родителям.

– Нет! Не надо, пожалуйста! – заревел я, испуганно мотая головой. Точно умолял палача перед казнью.

Миссис Вангард ушла. Когда за ней закрылась дверь, воцарилась полная тишина, и я услышал стук собственного сердца: оно билось в унисон с тиканьем настенных часов. Секретарша покопалась в бумагах, подняла телефонную трубку, набрала номер: – Соедините меня, пожалуйста, с мистером Халперном. Это по поводу его сына.

Так начались, пожалуй, самые долгие два часа в моей жизни. Заслышав в коридоре шаги, я всякий раз думал: "Родители!", и каменел. Но, даже обмирая от страха, я ловил себя на мыслях о Керри. "Не надо, чтобы она видела мои слезы", – подумал я и вытер глаза ладонями, а сопли – рукавом рубашки. Я думал о том, как Керри улыбнулась мне в тот, первый день. А еще о том, какой у нее чудесный почерк – над буквами "г" она рисовала сердечки вместо точек – и как она презрительно фыркает, когда на выходе из туалета я подхожу к ней и спрашиваю: "Ну что, покакала?" В общем, мысли о Керри так меня занимали, что я почти позабыл свой страх перед родителями.

И тут открылась дверь и вошел папа. Вообще-то я умолял судьбу, чтобы первой приехала мама, но папа всегда был пунктуальнее. Папа нес в руке свой коричневый кожаный портфель. Папины брови вздыбились почти вертикально – прямо-таки стрелки, указывающие на нос. Иначе говоря, настроение у него было не очень.