В течение долгих лет я откладывала чтение «Память, говори» на потом. Меня увлекал Вымысел – «Ада», «Лолита», «Дар», «Бледное пламя». И я твердо верила, что описанные в них красочные миры практически ничем не обязаны биографии своего создателя. Да кому какое дело до детских горестей, супружеских измен, вечно одинаковых грехов? (О, эти бесконечные подозрения, которые до сих пор сбивают с толку столь многих… То ли дело деталь – яркая, точная, совершенная деталь! Правдивость исповедей обманчива!) Сохранять верность суверенному Вымыслу в конце ХХ века считалось ужасно старомодным. Великие писатели не приступают к сочинению прежде, чем переживут то, о чем хотят написать, на собственном опыте. Но Вивиан Даркблоом, этот несчастный выдумщик правдивой лжи, как же его исправить? Литература рассказывает правду. Она не выдумывает ее. (Однако я отклонилась в сторону.)

Однажды летним вечером я гуляла по улицам Монтрё и набрела на книжный магазинчик, где среди прочего пылились и кое-какие американские издания. Повинуясь привычке, я провела рукой по шершавым корешкам стоящих на длинной железной полке книг и натолкнулась на «Память, говори», аккуратно втиснутую между «Лолитой» и «Адой». Мистер Мак-Фатум[3], похоже, не шутил. Знакомая с детства троица – словно узор судьбы. Я купила книгу и провела следующие дни под сенью осыпавших семена деревьев городского парка, отрываясь от чтения только из-за кратковременного дождя или чтобы избежать разговора с похожим на маньяка местным жителем. Книга, на которую я так жадно набросилась, не походила ни на одну из попадавшихся мне ранее автобиографий. Автор этого чарующего сочинения, состоящего из 14 глав и причудливого указателя, похоже, не заботился об измерении ровного пульса жизни и не пускался в утомительные перечисления одному ему важных деталей. «Память, говори» была столь же чувственно притягательна, как вымышленное художественное произведение. Не пустотелый памятник прошлому, а вглядывание в его неприметные на первый взгляд узоры, рассыпанные легким пунктирным рисунком по ткани времени. Книга свидетельствовала о жизни как о творчески становящемся незавершенном тексте, который остается недоступен тому, кто погружен в повседневные заботы, и познается только обращенным в прошлое взором художника. «Проследить на протяжении своей жизни такие тематические узоры и есть, думается мне, главное назначение автобиографии», – писал Набоков. Для меня «Память, говори» стоит особняком среди целых библиотек так называемой литературы нон-фикшн. Это одновременно и зеркало, и поразительная линза: если поглядеть в них, все ваши представления о литературе и жизни перевернутся вверх тормашками.

«Первое и последнее, что мы видим, представляется нам чем-то ребячливым», – заметил В. Н. в начале книги. Первое, последнее и единая красная нить, которая соединяет их. Воспоминания о первой любви неотступно преследуют В. Н. вплоть до самых последних сочинений.

Люся появляется в них под самыми разными масками. Ее образ мелькает, отражаясь в гладких стеклянных гранях вымысла, – всегда новый и всегда прежний. Машенька, исчезнувшая первая возлюбленная из распавшегося прошлого. Тамара, идущая по лужайке, испещренной черными пятнами бабочек-траурниц. Аннабелла, держащая в неловком кулачке «скипетр страсти» юного Гумберта в зарослях мимозы на Французской Ривьере. Ада, бледная и темноволосая, что-то восторженно щебечущая в то время, как карбидный фонарь ее велосипеда исчезает во тьме Ардисова парка. «…Представляется нам чем-то ребячливым…» Все эти образы первой возлюбленной, отражающиеся в многогранной призме памяти, заполняют воображение В. Н. мерцающим, но постоянным светом. Вибрато первых вещей. Рот, круглый и блестящий, как мокрый абрикос. Мягкий изгиб бедра. Они занимались любовью посреди бела дня там, в сосновых рощах Выры. Или в соседнем имении дяди Василия – ниже по течению Оредежи, где под сенью старинных лип Володя ждал Люсю в дождливые дни.

Вернувшись в Петербург весной 1916 года, он почувствовал по ее строгому взгляду, что прежний пламень уже никогда не разгорится, как прежде. К тому времени В. Н. посвятил своей пышной музе целые горы чувствительных стихов. Часть из них была напечатана в книге, изданной в Петербурге на средства автора. Принявшись их читать, Люся сразу придралась к какой-то подробности, ускользнувшей от внимания автора. «Зловещая трещина имелась… в сборничке – банальная гулкая нота, бойкая мысль о том, что наша любовь обречена, потому что ей никогда не вернуть чуда ее первых мгновений, шороха тех лип и шуршанья дождя, сочувственного соучастия сельской глуши».

Предшествующая петербургская зима побледнела и стала стираться в памяти. Впоследствии, вглядываясь в нее сквозь линзы изгнания, Набоков будет вспоминать ее как сияющий осколок первого лета, в котором все еще отражается давно утраченное. Медная полоска солнечного света на закате, взрыв подросткового смеха, побеленная колонна в имении дяди Василия (та самая, крайняя слева); многоречивая река – ее журчание можно услышать, совершив в одиночку вылазку в березовые рощи старой России; стол, накрытый на аллее под серебристыми елями; чудесный пикник, на который дети отправляются в шарабане, и, наконец, «упоительность ее личности».

Давайте прокрутим пленку вперед, а потом остановимся. Вот летние месяцы, когда он берется за прозу.

Пока я писала предыдущий параграф, в голове вдруг прозвучали строчки из начала «Лолиты»: «Больше скажу: и Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По)». Аннабелла, прообраз Лолиты в жизни Гумберта, та давно умершая девочка, к которой обернется через четверть века загорающая в траве Долли Гейз: «…И затем, без малейшего предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула поверх темных очков». Двадцать четыре года, разом вычеркнутые из памяти по прихоти времени.

Вспомнила я и тот первый день, когда взгляд Вана задержался на Аде. Это была всего лишь «черноволосая девочка лет одиннадцати-двенадцати», которая вслед за матерью выбиралась из экипажа у крыльца Ардис-холла. Вот его первое впечатление от Ады (или, точнее, вот каким образом он будет вспоминать ее, сжимая в руке букет только что сорванных цветов): «Она была в белом платьице и черном жакете, с белым бантом в длинных волосах. Больше он этого наряда не видел, а всякий раз, как, рисуя картины прошлого, упоминал о нем, она неизменно заявляла, что все это ему, должно быть, примерещилось, поскольку у нее отродясь ничего похожего не было, да и не стала бы она напяливать темный жакет в такой жаркий день; однако Ван это свое изначальное впечатление от нее сохранил до конца». Первое воспоминание – пугающе реальное или искаженное сном – останется до конца в воображении Вана.

Я не считаю, что романы В. Н. точно воспроизводят его прошлое, но они сохраняют неувядаемый свет того первого лета. Взрыв сознания, который отзывался эхом всю его жизнь. Крупицы памяти, сливающиеся между собой и образующие неожиданные сочетания, и счастье – или, по крайней мере, кусочек его – есть вариация припоминания.

Счастливый

Свет, прорезавший покров тьмы; радужка глаза; Ева из плоти и праха; дрозд, поющий серым ноябрьским утром; вспышка смеха, разрывающая ткань ночи; призрачный ялик на бледно-зеленых волнах; недолговечная симметрия снежинки.