Мы не хуже других выживали в конце 80-х, когда в Москве стало голодно. Обычно трудности закаляют, сплачивают. Во всяком случае, мне так казалось. Надо было просто стиснуть зубы и выжить. Ведь как-то выживали другие. Как, например, выживал Вишневецкий в своей геологоразведке? Всё кругом разваливалось. Многие рванули в эмиграцию. На периферии, говорят, зарплату иногда вообще по нескольку месяцев не платили, и есть нечего было совсем. В Москве-то ещё по-божески. Очереди, талоны, книжки москвичей. Совсем уж зубы на полку не клали. Ольга тогда сидела у телевизора и запоем читала прессу. Пыталась обсуждать со мной происходящее. Наши взгляды настолько не совпадали, что ничем хорошим обсуждения заканчиваться не могли. Ссорились? Нет, конечно. Оля всегда вовремя прекращала разговор. Но впечатление от наших дискуссий оставалось, как от настоящих больших ссор. Я считал, что Оля глупа. Женщина, за редчайшим исключением, не способна разбираться в политике. Её удел - кухня и посильная работа в каком-нибудь госучреждении. Чего это вы шипите, как разъярённая кошка? Я думал подобным образом десять лет назад Нет, больше. Мне бы тогда заметить, что жена становится чересчур самостоятельной. Нет же. Предпочитал думать: прикрикну, как всегда, и послушается. Хочется ей, дурочке, помитинговать, ну, пусть помитингует. Дома, на кухне. Вообще, вся эта заваруха - не наше дело. В верхах за власть дерутся, а у народа чубы трещат. Но в августе 91-го Оля побежала к Белому дому. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы поругались, и она повысила на меня голос.

- Чёрт с тобой! - крикнул тогда я ей. - Иди, иди к своему Белому дому! И сдохни там! Тебе, как курёнку, голову свернут! Вас там всех перестреляют! Правдолюбка хренова!

Ольга замолчала. Взглянула на меня растерянно.

- Как ты груб, Павлик.

Да, я был зверски груб. А чему вы удивляетесь, Светлана Аркадьевна? Любой бы на моём месте… И Оля для меня тогда стала Ольгой.

Сначала я думал, пусть сходит, проветрится. Намнут ей в толпе бока, и вернётся, как миленькая. Но её не было. К вечеру у меня поднялось беспокойство. Сами посудите, холодно, периодически дождь идёт. События в Москве чудовищные, слухи чудовищные, а жена болтается неизвестно где. Начал обзванивать знакомых, собирать информацию. По телевизору одно сплошное “Лебединое озеро”, по радио вообще ничего. Как-то люди узнают новости? То, что сообщали знакомые, повергало в ужас. Войска подняты по тревоге, в городе танки, БТР-ы. А её всё не было. Ночь прошла тревожно. К утру я находился в состоянии паники. Сам поехал к Белому дому искать Ольгу. Толкался там несколько часов, её не нашёл. Уйма народа. Вокруг говорили кошмарные вещи. Возникла необходимость обдумать происходящее. Понадеявшись, что Ольга уже вернулась, я поехал домой. И опять ночь провёл без сна. На третий день у меня началось душевное оцепенение. Сидел за письменным столом, вяло соображал, в какое отделение милиции обратиться за помощью, когда весь этот бардак закончится. Неуклюже врал по телефону тестю, знакомым, своим родителям. Ольга вернулась домой лишь к вечеру 22-го. Мокрая, грязная, усталая, в чужом плаще и старушечьих резиновых ботах.

- Потом, Павлик, всё потом. Сначала в душ, затем спать, - устало бормотала она.

Я так радовался, что она нашлась! Живая, невредимая. Однако, радость первых минут прошла быстро. Постепенно накатились возмущение и злость. Я тут переживаю, понимаешь ли, с ума схожу, ночей не сплю, чуть не поседел весь, пока она где-то шлялась. За завтраком я ей выложил то, что думал. Сказал? Нет, я орал на неё. О свободе она подумала, а о близком человеке, обо мне то есть? Обозвал Павликом Морозовым. Она пыталась защищаться, тем самым заводя меня ещё сильнее. Только пресловутые Павлики Морозовы предают своих близких. Почему именно с ним сравнивал? Да он как-то у всех на слуху тогда был. И вообще, пионер - всем пример. В данном случае отрицательный. Когда я выдохся, Ольга сидела тихо. Дослушав, вздохнула:

- Извини, Павлик. Я виновата. Действительно не подумала о тебе, о родителях. Извини.

И она опять стала послушной женой. Послушной - мягко сказано. Покорной. Я успокоился. А напрасно. Что произошло? Да, собственно, то, что не могло не случиться. Сейчас я уже не удивляюсь. Я поражаюсь лишь тому, что это не произошло значительно раньше.

Вишневецкий приехал к нам поздней осенью. Даже я беспокоиться начал. Не случилось ли чего? Полевой сезон давно закончился, а Костьки всё нет. Боялся поверить нечаянной радости. Друзья его нам весь телефон оборвали. Правда, в стране чуть не революция. Кто знает, чем занят Костя? Но всё-таки странно. Наконец Вишневецкий объявился. На несколько дней, по делам, как он пояснил. У меня вырвался облегчённый вздох, Ольга обиженно надулась.

Все дела по работе были улажены за два дня, но у Кости оставалось какое-то личное дело. Он повёл себя странно. Никаких телефонных звонков друзьям, никаких вечерних сборищ, никаких выходов за порог квартиры, разве по магазинам вместо Оли. Да в магазинах-то ничего не было. День его проходил следующим образом: он мерил своими журавлиными ногами наше жилище и, сосредоточенно насвистывая арию тореадора, ерошил волосы. Иногда он задумчиво рассматривал нас с Олей, словно решал в уме сложную задачу. Сие забавное зрелище я имел удовольствие наблюдать во второй половине дня, после возвращения с работы. И забавлялся, и озадачивался одновременно. Всё же терпение моё лопнуло, любопытство взяло верх и, стараясь не выдать чрезмерного интереса, я, как бы между прочим, спросил, что это за личное дело, приступить к которому у отчаянного Вишневецкого не хватает смелости.

- А-а-а… - ехидно протянул я, намереваясь пошутить. - догадываюсь. Ты хочешь жениться. Давно пора.

Брякнул наобум, попал в яблочко. Он здорово смутился, откликнулся:

- Это так заметно?

- В общем, нет, - снизошёл я. - Но кто же так женится? Ты ведь не делаешь ни шагу из дома. Вот когда я женился, то уж побегал. Ой, как побегал. Правда, Оля?

Не дождавшись от неё ответа, повернулся посмотреть, слышала ли меня жена. Она стояла в дверях комнаты с кухонным полотенцем и чашкой в руках. Поза напряжённая, неестественная. И такое жалкое, растерянное лицо! Смутные подозрения зашевелились в моей душе. Чего это она переполошилась? К Вишневецкому неровно дышит? Ощущение было мерзким, и я постарался прогнать его.

- А как зовут твою будущую жену?

- Лёка, - сообщил он. - Но я пока не знаю, согласится ли она выйти за меня замуж.

И пристально взглянул сначала на меня, затем на Олю. Оля опустила голову, ссутулилась и, повернувшись, медленно ушла в кухню. Тревога начала бить меня сильнее. Я не понимал, в чём дело, только чувствовал, всё уже не так просто, как пять минут назад. Попытался заглушить тревогу. Весело вопросил:

- Послушай, что ещё за Лёка? Где ты с ней познакомился? Ты ничего не говорил. Среди наших общих знакомых никакой Лёки нет.

От двери послышался глубокий вздох. Я обернулся. Это Оля пришла с кухни и встала на прежнее место. Костька улыбнулся:

- Ты ошибаешься, друг мой, Паша…

Оля перебила его:

- Костя! Не надо больше ничего говорить!

- Ошибаюсь? - я обратился к жене. - Складывается впечатление, что ты знаешь, кто она.

- Знаю. Но… лучше бы не знала.

- Да что же вы мне голову морочите? Тебе что, Оля, трудно сказать, кто это?

- Трудно, Павлик. И не считаю нужным.

- Всё какие-то тайны, секреты, - я переводил взгляд с жены на Костю и обратно. Видел, они оба понимают происходящее. Но я-то не понимал, не понимал! Оля внимательно глянула мне в глаза, честно предупредила:

- Пусть секреты останутся секретами, Павлик. Так будет лучше для всех.

- Нет, я хочу знать, - от раздражения у меня заломило правый висок, задёргалось веко. - Подумаешь, развели вокруг тайны Мадридского двора. Мне это не нравится, господа хорошие.

Костя, за минуту до того присевший на диван, вскочил. Переместился так, чтобы оказаться напротив меня.