С Павлом Николаевичем Светлана проконсультировалась. Получила от него целый список необходимых для подготовки похода дел. Например, маршрут похода он составил сам. Но с лесничеством на предмет разрешения ночной стоянки и разжигания костров для приготовления пищи предстояло договариваться ей. Тащить в двухдневный поход примусы Дубов посчитал нерациональным. Нужно было разыскать координаты этого лесничества и телефон. За разрешением тоже было необходимо ехать ей. Люська отмахивалась:

- Не бери в голову. Мы раньше всегда без разрешений от лесничества в походы ходили. Оформим только маршрутный лист как положено.

- Маршрутный лист? А что это такое?

Люська начинала подробно объяснять. Рылась в шкафах в писках старых, сохранившихся с советских времён бланков. Светлана хваталась за голову. Как, разрешение медсестры на каждого участника похода? Со штампом? А разве приказа по школе недостаточно?

- А ты как думала? - посмеивалась Панкратова. - Ладно, не дрейфь, Аркадьевна. Документацию я на себя возьму. Ты за это нашу палатку понесёшь. Мне знакомые немецкую палатку одолжили. Она лёгкая, всего полкило весит.

Светлана согласилась, не представляя, что лишние полкило в рюкзаке вещь в походе весьма существенная. К прочим прелестям её начали терзать всякие Рябцевы и Галиуллины, пронюхавшие о походе. Без конца приставали с одними и теми же вопросами. После уроков толклись в кабинете, мешая работать.

Как-то Светлана не выдержала. На одном из занятий с Павликом сорвалась, заплакала. Испуганный Павлик пошёл за матерью. Ольга Александровна увела её на кухню. Налила чаю, расспросила. И тоже надавала много ценных советов. Голова распухла окончательно.

Из всех людей на свете безоговорочно Светлана доверяла одному Дрону. Ей хотелось, чтобы он помог разобраться в ворохе свалившейся на неё информации: что отбросить за ненадобностью, что запомнить накрепко. Как назло, Дрон куда-то пропал. Не подходил к телефону ни утром, ни днём, ни вечером. Светлана дважды звонила его родителям. Никто не брал трубку. Может, случилось что?

До майских праздников оставалось несколько дней. Надо было торопиться. Не то усвищут Дрон со Скворцовым куда-нибудь недели на две. Ещё две недели потом в себя приходить будут. Толку не добьёшься. Светлана решилась и позвонила Лёхе Скворцову, заранее приготовясь выслушивать пакости. Пакости, разумеется, были. Как же без них? Но несколько необычные.

- Наконец-то, - зло заявил Лёха, едва Светлана успела поздороваться.

- Наконец-то? - переспросила Светлана. - Ты так говоришь, словно я должна была позвонить.

- А ты не должна? - совсем разозлился Лёха. - Вот скажи, почему когда ты дозарезу нужна, ты вечно где-то шляешься и от тебя ни слуху, ни духу?

- Я не шляюсь, - надулась Светлана. - Я работаю. Очень много работаю, между прочим. И я не знала, что нужна.

- Разве тебе твоя мамахен не передавала, чтоб ты мне перезвонила и побыстрей?

- Не-е-ет, - протянула Светлана, пытаясь вспомнить, говорила ли ей мама вообще о звонке Скворцова. Получалось, не заикнулась ни разу. Забыла, наверное. У Ангелины Петровны, буквально на глазах, развивался классический склероз. Она забывала элементарные вещи. Врач прописал кое-какие лекарства, только пользы от них не прослеживалось.

- Лёш, не сердись. У мамы в последнее время с головой очень плохо стало. Она всё на свете забывает. Ты, если что нужно, папе моему передавай. Его Аркадием Сергеевичем зовут.

- Вечно у тебя, Кравцова, не как у нормальных людей!

- Планида такая, Лёш, - сказала Светлана и сразу вспомнила источник отговорки, Натку Малькову, но тряхнула головой, отгоняя лишнее сейчас воспоминание. - Лучше скажи, зачем я потребовалась. Случилось что?

- Угу. Случилось, - мрачно подтвердил Скворцов. - Дрон в реанимации.

- Что?!! - ахнула Светлана.

- Вот то!

Дальнейшие переговоры со Скворцовым превратились в сплошной сумбур. Светлана спрашивала. Получала ответ. Не понимая смысла звучавших из телефонной трубки фраз, заново переспрашивала. Руки тряслись. Мозги плохо соображали. Впервые в жизни где-то в левом боку появилась острая боль. Словно тело насквозь проткнули длинной раскалённой иглой. Под самой лопаткой. И девушка охнула от боли, сбилась, замолчала, вдруг забыв, о чём ей говорил Лёха.

- Кравцова! Эй, Кравцова! Ты чего там?! - заорал Лёха так, что мембрана трубки завибрировала. - Ты чего молчишь?!

- Сейчас, - выдавила Светлана, медленно приходя себя. - Ничего, Лёш. Сейчас.

- Ну, ты даёшь, Светка, - начал остывать Скворцов. - Перепугала меня. Я думал, ты там, того и гляди, ласты склеишь.

- Не дождёшься, - сквозь зубы, с трудом выравнивая дыхание, отшутилась она.

- Ты во сколько освободишься?

- К Дрону поедем?

- Поехать-то можно. Но к нему не пускают. Даже предки в коридорчике перед закрытой дверью сидят.

- Это хорошо, что не пускают.

- Офигела?

Светлана вздохнула. Глупый какой.

- Лёш, по слухам, в реанимацию пускают только, когда надежды на спасение человека не остаётся. Раз к Дрону не пускают, значит…

- Ладно, - оборвал Скворцов. - Понял, не дурак. Был бы дурак, не понял.

- Но всё же давай съездим. Хоть под окнами постоим. Или под дверью этой закрытой. Говорят, на таких дверях информацию вывешивают о состоянии больных.

- Да я вот и звонил тебе… С собой позвать. Мне с его предками одному встречаться неловко, сама понимаешь.

Честно говоря, Светлана была не в том состоянии, чтобы вообще что-то понимать. Всё смешалось в голове. В душе тоже тот ещё бедлам учинился. Она собрала силы и договорилась с Лёхой о встрече на следующий день. С облегчением попрощалась. Облегчение было временным. После разговора со Скворцовым пришлось отчитываться пере родителями, всполошившимися до крайности. Дружбу с Юркой они первоначально не слишком одобряли, однако со временем привыкли, считали Дрона своим человеком. Видя реакцию дочери на плохое известие, разнервничались. Не столько из-за Дрона волновались, сколько за Светлану переживали.

Светлана вынесла охи, ахи, расспросы, предположения. Покорно приняла валерианку. Отправилась в постель пораньше, забыв о конспектах к урокам, о непроверенных тетрадях. Забыв, собственно, обо всём, кроме одного. Она могла потерять Дрона. Думать об этом было невыносимо.

Снотворного в доме никогда не держали. Не возникало надобности. Теперь Светлана жалела об отсутствии в аптечке снотворного. Заснуть так и не удалось. Она лежала, смотрела в темноту сухими глазами и старалась ни о чём не думать. По-прежнему болел левый бок, но уже слабее. Терпеть можно. Терпеть нельзя было другое. Дурацкие воспоминания, связанные с Юркой, так и лезли в голову. Почему-то все - институтского периода.

Светлана и предположить не могла, что где-то в глубинах памяти хранятся, казалось бы, давно забытые эпизоды. Перед мысленным взором нёсся по институтскому коридору двухметровый широкоплечий парень, потряхивая копной тёмных кудрей. Это он тогда торопился Малькову отловить, помириться в который уже раз. Светлана тогда не знала, каков Дрон на самом деле. Думала, что он, пожалуй, был бы красив, не порть его мешки под глазами да пивное брюшко. Она, кажется, немного побаивалась его в те времена. Малькова хвастала: бывший десантник, крутой, выпить может больше всех, ничего не боится, всё умеет. Или вот другой эпизод, который вовсе непонятным образом затесался среди прочих. Дрон сидит на нижней ступеньке лестницы, вытянув вперёд длинные ноги. Носом уткнулся в книгу. Студенты, преподаватели спокойно обтекают его. Никто замечаний не делает. Весь вид Дрона олицетворяет самоуглублённую тягу к познанию. Ни у кого духу тогда не хватило сказать ему хоть слово. На каком же курсе это было? На первом или втором? Они не были знакомы. Она его и не замечала, пока Малькова с ним не схлестнулась. А вот, поди ж ты, помнятся и более ранние времена. Выходит, замечала? В монастыре Юрка вспомнился. Как он тогда Наталье сказал? “Я не знаю, что этому чучелу надо”. Или он не чучелом Светлану назвал? Пугалом? Без разницы. Так обидно было. И жалко было обоих, Малькову и Дрона, прощающихся у метро. Натка замуж выходила, в Германию на ПМЖ отбывала. Они стояли, опустив головы, тихо говорили. Светлана не решилась подойти. И не спрашивала потом, о чём они говорили. Язык не поворачивался спрашивать. У Дрона после Наткиного отъезда глаза сделались глазами побитой собаки.