— Николас, ты так легко расстраиваешься из-за слов, что позволяешь им управлять тобой. Ты действительно прав, слова пугают. Особенно старые. Нам лучше забыть их.

— Иногда мне кажется, что слово «любовь» тоже вышло из моды, по крайней мере, для тебя.

Я не услышал ответа Лауры и сделал вывод, что они, вероятно, уже целуются. Молчание затянулось. Они, должно быть, отошли подальше в поисках более подходящего места, чтобы заняться любовью.

Внезапно кто-то тихо позвал меня:

— Галтьер, ты спишь?

Это была Лаура. Казалось, она осталась стоять на том же месте.

— Да. А что?

— Подойди и взгляни сюда.

Заинтригованный я обошел дерево. Парочка была поглощена разглядыванием одного из гигантских спутанных клубков, которые поддерживали ствол.

— Посмотри на это! — Лаура была взволнована больше обычного.

Когда мои глаза адаптировались к темноте, я увидел на уровне ее груди выступающий округлый нарост, образующий угол в сорок пять градусов со спускающейся большой жилистой структурой, который был поражающе похож на фаллос.

— Все на месте,— указала она.— Изгиб, толщина, длина. Вены, мускулатура, головка, эрекция! Не слишком гладкий и не слишком морщинистый. Кажется, что не кора покрывает его, а живая плоть.

Она продолжала свое исследование более тщательно и даже любовно. И снова воскликнула:

— О, в нем даже есть небольшая щель на головке. Нет сомнения, он может возбуждаться и доходить до оргазма.

— Прекрасный отросток,— оценил я.— Хорошо сделанный!

— Ты не прав,— возмущенно сказала она.— Он был посажен здесь кем-то. Это часть дерева: орган, сформированный корнем, естественно выросший в такой форме. Никто его не делал.

Пораженный я покачал головой. Она шутливо добавила:

— дотронься до него! Но будь осторожен! Видишь, как он поднимается? Возможно, он давно уже ждал этого. Ты не должен доводить его до апогея слишком быстро: это может повредить ему.

Такая возможность на самом деле меня совершенно не волновала. Впрочем, этот отросток был абсолютно безразличным к моему прикосновению. Лаура была права:

это была не просто вырезанная и обработанная полка. Скорее, своего рода бутон или боковой побег. Контакт с ним давал жутковатое ощущение, что этот побег покрыт кожей: это был, вероятно, эпидерм. Скользкий на ощупь, влажный от вечернего тумана или от выделения какой-то внутренней жидкости.

Внезапно у меня возникла мысль, что эта одновременно знакомая и вызывающая недоумение мягкость говорит скорее о графитовой смазке, чем о какой-то масляной субстанции. Не произошел ли он из этой паутины, которая обвила нас везде, изолировав от земли и неба.

Я достал мой карманный фонарь и осветил растение-пенис, чья плоть немедленно покрылась матовосеребряным оттенком, что сделало его еще более красивым — более того, более беспокойным.

— Что с тобой случилось? — возмущенно спросила Лаура.— Не беспокой его! И, пожалуйста, не относись к нему, как к какому-то неодушевленному предмету, или к такому, кто не знает, что ты от него хочешь!

Был ли этот корешок обидчивый или нет, меня не касалось: с риском оскорбить чувства его почитательницы я постарался поцарапать его сперва ногтем, а затем лезвием ножа по серой поверхности. Но он не поддался, не дал себя резать, проткнуть или даже поцарапать. Мой ноготь и лезвие проскользнули над ним, будто он был сделан из бесконечно тонкого, упругого и эластичного материала, явно неизменяющегося и неразрушающегося, даже лучшего, чем пластик или сталь.

— Странно! — произнес я, выключив фонарик и отступив назад.

— Фантастично! — поправила меня Лаура.

Николас издал крик изумления:

— Вот еще один!

— Где?

— Там.

Второй лжефаллос был на семьдесят или восемьдесят сантиметров ниже первого и напоминал его, как брата: старший брат, скажем так.

— Он твоего размера,— польстила мне Лаура.

Я был тронут, что она, по крайней мере, сохранила хоть это воспоминание.

— Ты ничего не замечаешь? — спросила, она.

Я исследовал размер и проверил способность его подниматься. Он казался более возбужденным, чем первый, более упругим и напряженным. Он также был покрыт шелковистой субстанцией, объединяющей таким же непостижимым образом удивительную неразрушимость и видимость хрупкой нежности. Он казался теплее. Это было все.

Улыбка Лауры выражала потворство своим желаниям, которые сохраняются для чего-нибудь действительно исключительного. Как она объяснила:

— Они находятся как раз на нужном расстоянии друг от друга.

— Нужном для чего?

— Сейчас поймешь.

В мгновение ока она сняла брюки.

— Не собираешься же ты заниматься любовью с этим деревом? — встревожено спросил Николас.

—Да.

Она не сняла рубашку, скрывавшую ее ягодицы, а вскарабкалась на корень и широко расставила ноги как раз над нижним фаллосом. Она захватила его руками и начала ласкать его со всем искусством, нежностью и знанием мужчин. И все же, зачем эти предварительные ласки? Он не станет еще тверже. Или она, наоборот, хочет сделать его мягче? Или успокоить, утешить? Нет. Я понял, что она хочет довольно простой вещи дать ему наслаждение.

Она настолько продлила эти ласки, что я подумал, что она остановится на этом. Но она провозгласила:

— Он уже готов. Он хочет меня пронзить.

Николас пожал плечами. То, что последовало за этим, должно было доставить ему еще меньше удовольствия.

— Я не буду принимать пилюль,— сообщила нам Лаура.— Я решила иметь ребенка.

Я пытался все перевести в шутку, чтобы подразнить

Николаса:

— Ты думаешь, что сумеешь сделать это с первого раза?

— Мы часто занимались вместе любовью,— объяснила она мне.

— Разве ты не забыла, что вы должны завтра расстаться? — саркастически заметил я.

— О, это не имеет значения! Я вернусь назад. Или он отыщет меня снова.

Казалось, она без особых сложностей вставила округлую головку корня в свое влагалище: я уже не мог больше видеть верхний конец лжефаллоса. Она сделала несколько гибких движений в ту и другую стороны, чтобы он полностью вошел в нее и страстно сказала:

— Вот так, хорошо! Он теперь глубоко! Он действительно длинный!

— Тебе он нравится? — спросил я и к моему изумлению она ответила:

— Ко мне это не имеет никакого отношения: все, что я хочу,— это думать о нем, сделать себя действительно удобной для него, Я хочу быть для него самой лучшей из всех, кого он когда-либо трахал, а у него было много женщин, клянусь тебе, Я чувствую это: трахает он меня великолепно.

Я был изумлен, увидев, как она превосходно контролирует себя, так как знал, что первый оргазм у нее обычно наступает сразу же, как только коснешься пальцем ее промежности.

Она сдерживала себя не очень долго. Я вскоре заметил несколько почти незаметных содроганий, миниатюрных оргазмов, которым (она ведь хотела быть не эгоистичной) она не позволила распространиться и от которых очень быстро избавилась до того, как они ее одолеют.

Эта жертва, которую я находил совершенно напрасной и даже иррациональной (так как не совсем понимал, как ее оргазм может лишить ее любовника), не могла продолжаться вечно. Когда она погрузила лжефаллос в свое влагалище раз десять — двенадцать, волна наслаждения, еще большая, чем вначале, сотрясла ее. Она кусала губы, изо всей силы пытаясь бороться с соблазном, чувствуя, что ее матка вот-вот порвется, и она застонала жалобно и горестно:

— Галтьер!

Я удержался от страстного желания взять ее в руки. Она выглядела шаловливой и проказливой и сказала мне доверчиво:

— Он действительно может великолепно трахаться.

— В таком случае пусть он удовлетворит тебя до конца. Он также сдерживает себя, ждет тебя, хочет достичь оргазма одновременно с тобой.

— Я хочу, чтобы ему и мне было хорошо.

— Ты можешь быть в этом уверена! Вы оба одной и той же породы, он и ты: заставь себя кончить.

— Все время достигать оргазма,— уточнила она, останавливаясь.— Я с самого начала поняла, что мы рождены друг для друга.