Александринский театр
Когда я мысленно оглядываюсь назад на интеллигенцию конца прошлого и начала нынешнего века -- интеллигенцию дореволюционную, -- я легче могу дать себе отчет в ее типических свойствах, чем тогда, когда я сама составляла часть ее. Теперь мне ясно, что тогдашняя интеллигенция резко разделялась на два лагеря, хотя каждый имел еще много подразделений; но главные два течения были революционное и реакционное. Третьего не было.
Одна часть общества, которую я определяю как революционную, заключала в себе множество направлений, особенностей и отличий. Тут были эмигранты, подпольные работники, люди, жертвовавшие своей жизнью и свободой за общее дело, были и рядовые маленькие работники революции, предоставлявшие свои квартиры под собрания, участвовавшие в нелегальных концертах, помогавшие политическому Красному Кресту, наконец, сюда же примыкали просто сочувствующие. Эта часть интеллигенции ставила во главу угла вопросы интересов страны, работала на этом поприще и с этой точки зрения расценивала все происходившее в России. Многие по-настоящему болели болью страны, откликались на все ее страдания и тяготы и смутно или определенно (каждый по разумению) предчувствовали, что мы стоим на рубеже великих событий.
Другую часть составляли прежде всего активные представители правых направлений: меньшинство -- из убеждения, большинство -- из-за выгоды, так как тогда выгодно было быть монархистом и даже черносотенцем. Затем -- люди, которые, подобно страусам, зарывающим головы в песок в убеждении, что их тогда не видят, жили, не отдавая себе отчета в происходящем. Они закрывали глаза на все, что творилось в России. Некоторые из них уходили, как они сами выражались, в "башню из слоновой кости", отмежевывались от "обывателя" и считали себя выше и достойнее остальных. Они не без презрения или, в лучшем случае, снисходительной насмешки относились к "революционерам", интересуясь только проявлениями своего крайнего индивидуализма. И тут были свои градации: начиная с талантливых поэтов и художников, кончая пошлыми посетителями фарсов и злачных мест. Но буквально все профессии можно было распределить по этому признаку: среди адвокатов были политические защитники и просто наживавшие себе состояние дельцы, среди артистов -- дававшие у себя приют нелегальным и читавшие запрещенные стихи и такие, которые кутили ночи напролет в компании великих князей. Литераторы и поэты резче, чем кто-либо, выявляли свою принадлежность к тому или другому лагерю. Начиная с великого Льва Толстого с его "Не могу молчать" и чистейшего В.Короленко, защитника всех угнетенных, и кончая утонченными Гиппиус и Мережковским с их "потусторонними" стихами и, наконец, футуристами, изобретавшими нечленораздельный язык, самые различные течения, всевозможные кружки, даже враждовавшие между собой, все-таки несомненно тяготели к одной из двух главных ветвей. И тут были разветвления: среди писателей, признававших только "искусство для искусства", возникало богоискательство, пробивалась антропософия или теософия, в свою очередь также враждовавшие между собой.
Я никогда не примыкала ни к одному литературному кружку, если не считать в ранней молодости московского кружка "Русских ведомостей" и "Русской мысли", была как бы "беззаконной кометой в кругу расчисленных светил", но по воспитанию и по окружению тяготела к первой группе, и моя деятельность подтверждала это.
Но не без интереса я наблюдала и за второй группой, хотя мне была и неприятна эта нереальная или стремившаяся быть нереальной жизнь, которую себе устраивали писатели этой группы. В этих кружках старались блеснуть оригинальностью, инфернальностью, писали и говорили о черных мессах, об обществе Розового креста, или богини "Зги". Особенно окружен был ореолом сатанинского духа Ф.К.Сологуб. Он в своей поэзии ударился в садизм, в сатанизм, в обществе держал себя молчаливо и таинственно, как тот, кому "открыто незримое". Я помню, с каким волнением и предвкушением чего-то жуткого я поехала к ним (он был женат на переводчице и журналистке А.Чеботаревской) и попала в маленькую квартирку у Пяти Углов, меблированную, как тысячи подобных квартир петербургских зубных врачей или бухгалтеров, за столом сидели "приличные люди", какие-то издатели, адвокаты, доктора, нарядные дамы, угощались холодной телятиной и чаем с пастилой и пряниками, и дальше веселых анекдотов никто не шел...
Помню, как-то мне пришлось побывать у Тэффи, сестры покойной Лохвицкой, тоже поэтессы, хотя и не равной сестре, позже нашедшей себя в сатирическом жанре. Она жила где-то на Лиговке, в более чем скромных меблированных комнатах "у чухонки". В ее комнатушке стоял диван, из которого вылезали конский волос и мочала, на столе шипел плохо вычищенный самовар и лежали в бумаге сыр, масло и колбаса -- по-студенчески. Сама хозяйка в красном бумазейном капоте, с короткими рукавами, открывавшими очень красивые руки, полулежала на диване, а у ног ее в позе Гамлета лежал влюбленный в нее молодой критик. Она закинула руки за голову и сквозь зубы процедила замирающим тоном: "Я люблю купаться в жемчугах".
Я помню, как меня поразило несоответствие обстановки и слов. Она даже не подумала сказать "мне хотелось бы" или "я любила бы", вообще употребить условное наклонение: она наивно и просто заявила, что она любит купаться в жемчугах... Я могла только "позавидовать" силе ее воображения...
Среди артистов было немного принадлежавших к первой группе, ведь актеры того времени большей частью были аполитичны. Такие, как, например, Ходотов, артист Александринского театра, душой примыкавший к первой группе, были редкостью. Об актрисах уж и не говорю. Их целиком поглощала лихорадочная закулисная жизнь. Большинство актрис, особенно служивших в казенных театрах, делили свою жизнь между сценой и светскими развлечениями. Многие были замужем за чиновниками и даже сановниками. Пример светских дам, а еще более актрис Михайловского французского театра, заставлял их очень заботиться о своих туалетах, приемах и выездах, чтобы не ударить лицом в грязь. Некоторые жили с большой роскошью: свои особняки, лакеи в ливреях, у звонков кнопки из сапфиров и брильянтов, уютные надушенные кареты, ковры, в которых утопала нога, ландыши и розы в январе. Ясно, что при этом судьбы России мало их беспокоили. Некоторых тянуло к "искусству для искусства", и в концертах они читали изысканные вещи, ударялись в декадентство и, подобно Гиппиус, восклицали:
...Я хочу того, чего нет на свете,
Чего нет на свете!
Все это относится главным образом к Петербургу, о котором я сейчас пишу.
"На полдороге моей жизни", как говорит Данте, я вышла замуж и окончательно переехала в Петербург. После моего замужества я даже в течение нескольких лет не была в Москве: новые переживания, устройство своего угла, совпавшее с японской войной и первой революцией, затем новые обязанности, кроме того, частые поездки за границу с мужем, так же страстно любившим путешествовать, как и я, -- все это мешало отдавать время, как прежде, постоянным перелетам из Москвы в Петербург и обратно.
Связи с Москвой я не теряла никогда, работала, как прежде, в московских журналах и газетах, книги свои большей частью издавала в Москве и пьесы ставила там, но, например, случилось так, что первая моя большая пьеса -- "Одна из них", -- поставленная у Корша, прошла без моего присутствия: мне в это время делали операцию аппендицита, и я, лежа в постели, читала рецензии о первом спектакле и письма моих московских друзей...
Тревожными были первые месяцы и годы нашей жизни. Мужу как прапорщику запаса предстояло идти на фронт. Я прошла краткие курсы сестер милосердия, чтобы ехать с ним. Но его освободили из-за болезни сердца. Потом нам пришлось пережить "Кровавое воскресенье". Я помню, как сейчас, этот ужасный день. Темные улицы, кое-где у костров пикеты, разъезжавшие вооруженные казаки... Помню волну общественного негодования, охватившую всех нас и бывшую одним из толчков к позднейшей революции.
