Я говорю об этом подробно, чтобы объяснить, почему наш кружок заключал в себе так много серьезных, умных, даже пожилых людей, которые себя чувствовали с нами как рыбы в воде и рады были каждому предлогу, чтобы проводить время с нами. Это своеобразный момент в жизни Москвы, и его стоит отметить.
Многие из них были нашими настоящими и бескорыстными друзьями. И первым из них был "дедушка" Саблин. Наш милый "серебряный дедушка"! Вспоминаю о нем с глубокой нежностью и благодарностью. Он был одним из редакторов "Русских Ведомостей", ведавший главным образом административной частью. Брат его был известный революционер Н.Саблин, покончивший самоубийством. Сам Михаил Алексеевич был человек хрустальной души и честности. Ему было всего 51--52 года, когда мы встретились с ним, но его московская ленца, его седые волосы, неизменная мягкая сорочка, в которой он ходил всюду, даже на торжественные заседания и юбилеи, его добродушная манера с молодежью, баловство, а иногда и воркотня на нас за "легкомыслие" -- все это вместе заставило меня прозвать его "дедушкой", и с моей легкой руки все, и Чехов в том числе, иначе уж его не звали.
Дедушка всегда готов был прийти на выручку во всяком затруднительном случае: всегда у него были наготове и дружеский совет, и проборка, и помощь. Он работал много и серьезно (по образованию статистик, и на этом поприще он много потрудился). Газета у него брала всю его жизнь. У этого бесконечно работавшего, серьезного, милого человека была одна слабость: он любил покушать, а еще больше -- угостить, и он очень ценил во мне мой здоровый молодой аппетит. Очень часто приезжал он за мной и увозил меня завтракать в Эрмитаж, где у него был свой столик и где при его появлении ослепительно-белый официант, осклабляясь, приветствовал его: "Здравствуйте, Михаил Алексеич!" -- и, не дожидаясь приказания, тащил ему какой-то его излюбленный коньяк под названием "Журавли", так как подавался в граненых графинчиках с изображением летящих журавлей. Тут за долгими беседами дедушка поучал меня разным вещам: критиковал последний рассказ, советовал, какую книгу прочесть, рассказывал что-нибудь из прошлого газеты, заказывал тему для фельетона. И наряду с этим -- учил, что после чего пьют, в каком порядке что едят, и прибавлял:
-- Не люблю я женщин, которые не понимают, что едят: подай ты ей вареную картошку, дупеля, пре-сале или жареную калошу -- не разберет. Культурный человек даже в таких жизненных функциях, как еда и питье, должен быть культурен.
Но я сильно подозреваю, что его любовь завтракать именно со мной была вызвана его неоднократным присутствием при моих 40-копеечных "мадридских" обедах, когда я наспех глотала какую-нибудь миниатюрную "жареную калошу".
Как сейчас вижу я его красивое, розовое лицо, яркие и ясные, как у ребенка, голубые глаза и серебряную седину волос и бороды и слышу добродушный его голос с московской оттяжечкой. И -- всегда при нем -- чувство спокойной уверенности в рыцарской защите и уважении этого "дедушки" к своим молоденьким и, в сущности, беспомощным и беззащитным "внучкам".
Какие приятные "чаи" задавал нам иногда дедушка в редакции "Русских Ведомостей" после осмотра типографии, где мне так сладок казался запах свежей краски и бумаги, где я с восторгом присматривалась к работе наборщиков, и такое в душе было чувство радостной любви к этим людям, к гордости М.А. -- ротационной машине, казавшейся мне живой и вместе с ними помогающей мне передавать в мир мои мысли и чувства, роднящей меня с этим миром, -- это может понять только тот, кто сам испытывал это! И в этой обстановке особенно приятно было чувствовать себя как дома, распивать чай под улыбками радушно хозяйничавшего дедушки. Для него редакция "Русских Ведомостей" была смыслом и целью существования, дорогим детищем. В то время как Соболевский, Игнатов и др. были "Мариями" газеты, он был той "Марфой", без которой, может быть, остановились бы все колеса этого большого механизма, этой лучшей в то время в России газеты, жившей тревожной жизнью, с постоянными запрещениями, приостановками, штрафами и т.д.
Иногда в ту же редакцию попадала днем и настоящая внучка М.А. -- трехлетняя хорошенькая Леля, и не знаю, с кем из нас он был добрее.
Благодаря этому же самому доброму волшебнику, дедушке Саблину, состоялась моя первая поездка за границу, оставшаяся в памяти, как первая любовь. Я с тех пор часто и много ездила за границу, раза по два в год, жила там месяцами, но, конечно, никогда уже не испытала того захвата, что в первый раз.
Как сейчас помню: Чехов уезжал на юг. Мы поехали его провожать на Курский вокзал. Был март месяц -- Великий пост, в те времена ознаменовывавший конец театрального сезона и отлет "перелетных птиц", как назвал актеров Михайлов в известном романе. Кто ехал в турне, кто на отдых. К последним принадлежала Лидия Борисовна: она должна была на другой день ехать за границу. Мы привезли Антону Павловичу бледно-желтых тюльпанов и лиловых гиацинтов и сидели на вокзале за столиком в компании остальных провожавших его друзей, чокаясь красным вином, чтобы пожелать ему счастливого пути. Все куда-то собирались, строили планы поездок.
Я печально сказала:
-- Да, выходит, как в старом анекдоте: все разъехались -- одна я не разъехалась.
Меня начали расспрашивать, почему я не еду с Лидией. Я засмеялась:
-- Опять из старого анекдота: генерал не стрелял по ста причинам, из которых первая была, что у него не было пороха! У меня нет денег.
Тогда дедушка Саблин серьезно спросил:
-- А на что же существуют авансы?
Я даже смешалась. Как очень юная писательница я еще с авансами знакома не была. А он продолжал:
-- Я вам дам аванс, а вы своими заграничными фельетонами нам его отработаете.
У меня даже дух захватило, а Лидия с восторгом воскликнула:
-- Какое счастье -- значит, ты едешь со мной!
-- Постой-постой: ведь ты едешь послезавтра, а у меня и паспорта нет, а ведь это так скоро не делается...
Опять тот же мой добрый волшебник -- дедушка Саблин -- возразил:
-- Ну, положим, у меня это в один день сделается! (Он знал всю Москву, и во всех кругах у него были приятели.) Я не могла поверить своему счастью, но на другой день он привез мне паспорт и пятьсот рублей деньгами, а на третий -- мы с Лидией уезжали с Александровского вокзала в Вену, сопровождаемые цветами, конфетами и добрыми пожеланиями...
Виктор Александрович Гольцев, очень дружный с Саблиным, был совсем непохож на нашего дедушку. Он был моложе его лет на 10, еще темный, но с лысинкой: не было в нем того добродушия и круглой мягкости, как в М.А., -- больше остроты и сухости. Умные, оживленные глаза всегда смотрели насмешливо. Он легко зажигался, способен был на всякие увлечения и за стаканом своего любимого красного вина говорил такие вещи, что слушавшие начинали опасливо посматривать на стены, зная, что и у них есть уши. Он был непримиримый враг существовавшего режима, не скрывал от него, страдал за это, подвергался в свое время высылкам, состоял под надзором и пр. и пр. Со мной он часто ссорился, пытаясь всячески свести меня с пути "искусства для искусства", по которому, боялся он, у меня есть наклонности идти, на стезю "искусства гражданского"; это было его любимое словечко, и он постоянно цитировал мне разные стихи вроде:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан!
И первый мой рассказ на "общественные темы" я посвятила ему.
Но пока что мои первые пробы в "Артисте", мои фельетоны в "Русских Ведомостях" под названием "Цветы" он критиковал строго и повторял слова Калхаса: "Цветы, цветы -- слишком много цветов!" И вдруг, к моему большому изумлению, горячо расхвалил "Восточные розы", довольно смелую экзотическую миниатюру из гаремной жизни, найдя в ней гражданскую ноту: стремление вывести турецкую женщину из-под ига порабощения. Я, признаться, совсем не имела в виду этого, когда писала все фантазии, приходившие мне в голову, но очень была рада, что ему понравилось. Он донимал меня необходимостью "общей идеи" в произведениях, а я никак не могла уяснить себе в точности, что это такое и как достигается. Он же пылил и уверял, что я нарочно выдумываю. И вот когда старый профессор Стороженко, один из членов Литературного комитета, пропустив мою пьесу "Вечность в мгновеньи", напечатанную в "Артисте" после постановки в Малом театре, сказал мне, что ему "особенно понравилась общая идея произведения", я прямо задохнулась от радости и непосредственно после этого с торжеством заявила В. А.:
