Александру Владимировну я помню худенькой, достойной старушкой, с тонкими чертами лица и маленькими руками, в неизменной черной кружевной наколке. Помню старомодный грациозный жест, с каким она держала в руках старинную хрупкую чашечку, чем-то напоминавшую ее самое. В доме сына у нее был свой флигель и девица-компаньонка. Все относились к ней с величайшим почтением, и каждое ее слово ценилось. Она была из культурнейшей семьи Станкевичей. Брат ее, Николай Владимирович, остался в истории русской литературы как глава знаменитого в свое время философско-литературного "кружка Станкевича". Он окончил словесный факультет Московского университета и сам писал главным образом стихи, но, как пишет С.Венгеров, "в качестве писателя он не имел значения, однако наложил печать свою на целый период русской литературы". Он был человеком редкой нравственной красоты и обладал тонким критическим чутьем. Умер он молодым -- двадцати семи лет, и имя его стало знаменем для молодого поколения сороковых годов, боровшегося с реакционными, крепостническими взглядами. Среди участников этого кружка были Белинский, горячо любивший Станкевича, Аксаков, Грановский, посещали его Тургенев и Герцен. К этим людям сороковых годов принадлежала и Александра Владимировна, находившаяся под большим влиянием своего брата. Понятно, с каким благоговением я подростком смотрела на эту старушку, имевшую счастье близко знать людей, имена которых мне казались легендарными. Ее воспоминаниям я очень обязана тем, что могу себе живо представить быт и семейную жизнь Щепкина.
Всем интересующимся историей русского театра известно, как из маленького крепостного дворового мальчика выработался величайший артист русской сцены, именем которого и сейчас называется Малый театр -- "Дом Щепкина", как во Франции театр Французской комедии называется "Домом Мольера". Поэтому на фактах его биографии я задерживаться не буду -- остановлюсь только на самой трагической странице из жизни Щепкина, которая в общем в дальнейшем протекла мирно, в патриархальном укладе и серьезном труде. Эта страница является одной из самых трагических для истории русского театра. Это -- время, когда Щепкину, тогда уже знаменитому артисту, не удавалось получить "вольную". Как трудно в наши дни, и особенно молодежи, понять и представить себе, что артист, имя которого гремело по всей России, который был гордостью Москвы, совестью театра, которому платили огромные по тем временам деньги за гастроли и которому шел уже четвертый десяток, мог быть продан со своей культурной и образованной семьей, как лошадь или собака! Что о нем могли торговаться, объясняя, что "он дает большой доход", и рассчитывали, во сколько можно оценить его семью -- всех этих будущих профессоров, общественных деятелей и артистов! Когда публика, в виде бенефисного подарка, хотела выкупить его по подписке, то для того, чтобы удовлетворить аппетиты его "гуманных" владельцев, не хватило некоторой суммы. Тогда князь Репнин "великодушно" внес недостающие деньги, но за это оставил за собой право на Щепкина.
Вот отрывок из письма Щепкина, относящегося к этому периоду: "...в декабре Котляревский известит меня, что все кончено и купчая крепость прислана князю. Эта весть так меня озадачила, что я не скоро собрался с духом спросить, какая крепость. Ведь меня князь выкупал, а не покупал. Наконец решился спросить и в ответ услышал вот что: "Это, -- говорит, -- сделано по необходимости. Опекун спрашивал разрешения для продажи, следовательно, и акт должен состояться в той же форме; к тому же князь прибавил своих 3000 р., которые ты и обязан заслужить". Только три года спустя Щепкин, наконец, получил возможность откупиться -- и вздохнул свободно.
Когда Щепкин переселился в Москву и обосновался там, его скромный дом сразу стал приютом лучших людей того времени.
Я успела еще с матерью побывать в последнем доме, где жил Щепкин в Москве, -- на 1-й Мещанской улице, где сейчас по широкой, залитой электричеством асфальтированной трассе мчатся бесчисленные автомобили и где тогда была окраина Москвы, с маленькими домишками, утопавшими в садах, где редко-редко извозчик проедет или пройдет разносчик, выкрикивающий: "Патока с имбирем, варил дядя Симеон, тетушка Арина кушала -- хвалила..." Такой разносчик -- старенький, замерзший -- приходил в дом Щепкина, его усаживали на лежанку, поили чаем -- у Щепкиных угощали всех, кто бы ни пришел в дом, -- и детвора, слушая его песенки, лакомилась его сбитнем. Просторный дом с мезонином, с большой террасой и садом, где шумели развесистые березы и цвела сирень и кусты малины, смородины и крыжовника, точно где-нибудь в деревне. Я бродила с матерью по саду, по дому и из ее рассказов ясно восстанавливала картину щепкинской жизни. Прямо из передней -- небольшой зал, он же и столовая, где к обеду садилось не меньше двадцати человек одних "чад и домочадцев", затем -- голубая гостиная с штофной мебелью, расставленной по-старинному: диван, перед ним стол, кругом кресла, а в простенках "горки" с подношениями от публики, серебряными чарами и пр. Затем диванная с ходом на террасу, а налево из передней -- кабинет Щепкина, служивший ему и спальней, потом другие комнаты, с девичьей в конце коридора. И наверху -- "детский верх" и "старушечий верх". Всем этим домом кротко и мудро правила Елена Дмитриевна, жена Михаила Семеновича, которую он звал "Алеша".
Во время турецкой войны в Анапе, в пылавшем дворце паши, солдаты нашли крошечную девочку и, сжалившись над ней, спасли ее. Их командир, генерал Чаликов, взял девочку на воспитание, и у него, как Пердита из "Зимней сказки", она счастливо прожила всю свою юность. Где-то в Курске она встретилась с Щепкиным, тогда еще крепостным актером. Она полюбила его и -- свободная девушка -- не побоялась связать с ним свою жизнь и до самой смерти была ему верным другом и помощницей. Когда она была уже взрослой девушкой, -- говорит наша семейная хроника, -- в Москву приезжали "две туркини", разыскивая девочку, пропавшую в Анапе. Возраст, приметы, родинки -- все совпало, но Елена Дмитриевна сказала, что ее родина -- здесь, и отказалась покинуть Россию. Ее портрет кисти Тропинина хранится в Русском музее в Ленинграде. Это была миловидная женщина, с нежным ртом и красивыми темными глазами, очень маленького роста. Происхождение в ней сказывалось разве в том, что она любила сидеть, поджав ножки, да была очень неравнодушна к сладостям, в остальном это была совершенно русская по духу и воспитанию женщина. Как и Щепкин, она отличалась большой добротой.
Щепкин умел любить людей -- может быть, потому, что сам много перестрадал. Пережитые им годы рабства оставили в нем глубокий след, и он исключительно горячо откликался на пережитое горе.
Тогда еще не было театральных убежищ, домов для ветеранов сцены, и не одного "отыгравшего" Щепкин спасал от нищеты и одинокой старости.
Частенько приходил он к жене расстроенный и говорил ей: "Встретил такого-то (или такую-то)... Совсем одинок, бедняга, и жить негде... Не взять ли нам его к себе, Алеша?" -- "Ну что ж, возьмем, -- отвечала Елена Дмитриевна, всецело сочувствовавшая мужу, -- потеснимся..."
И брали.
Дом всегда был как будто резиновый: место как-то находилось. Михаил Семенович начинал курить подешевле табак, детям давали меньше гостинцев -- и новый член семьи оставался до смерти на иждивении Щепкина. Стоит бегло перечислить хотя бы нескольких обитателей "старушечьего верха". Жила там прежде всего сестра его Лизавета Семеновна с мужем, бывшим режиссером Малого театра, прозванным за свои длинные усы "дядей Усей". Жила сестра покойного трагика П.С.Мочалова, бывшая провинциальная трагическая актриса М.С.Мочалова-Франциева. Когда-то она была красавица, к старости сохранила величавость и важность своих героинь. Щепкин особенно любил ее, звал "Трагедия" или "Антигона" и часто приветствовал какой-нибудь фразой из старинной трагедии: "Идем, дочь нежная преступного отца..." Она сейчас же протягивала староклассическим жестом руку и подхватывала реплику. Этой величественной женщины побаивалась детвора, но, узнав ее слабое место -- трагическая королева до ужаса боялась мышей, -- иногда врывалась к ней в комнату с криком "мышь, мышь!", доводя бедную чуть не до обморока.
