Я взялась за дело по-новому. И за несколько лет перевела из пьес Шекспира: "Сон в летнюю ночь" (заново), "Буря", "Как вам это понравится", "Все хорошо, что хорошо кончается", "Веселые виндзорские кумушки", "Много шума из ничего", "Цимбелин", "Зимняя сказка", "Венецианский купец", "Король Лир", "Мера за меру" и последней -- "Ромео и Джульетта". Помню, как, начиная ее, я написала на первой странице тетради: "В последний день моего любимого лучезарного июня, в соснах, начинаю "Ромео и Джульетту". Что-то будет? В добрый час!"
Эта запись -- отклик того глубокого внутреннего волнения, с каким я принималась за работу над Шекспиром, которая всегда доставляла мне огромную творческую радость.
В 1939 году одно из моих желаний исполнилось: театр имени М.Н.Ермоловой (опять ее имя сопутствовало мне), этот небольшой молодой театр, не убоявшись "скучной для публики" пьесы, решил поставить "Как вам это понравится". Талантливый режиссер Мария Осиповна Кнебель, с которой мы немало поработали над сокращениями, сведением пяти актов в три, под внимательным руководством Н.П.Хмелева блестяще вышла из трудной задачи -- на крохотной сцене поставить эту прелестную вещь.
Сколько нового внесла она в прекрасную сказку, сделав из нее, по отзывам всех видевших ее, исключительно интересный спектакль! Не стану разбирать подробно постановки, но все было удачно: молодые и увлекающиеся исполнители, декорации, напоминавшие иллюстрации к книжке волшебных сказок Перро, талантливая музыка Бирюкова, мягкие краски костюмов -- все гармонично сливалось. А какие у нее были "находки"! Упомяну об одной, которой, верно, остался бы доволен и сам Шекспир. По идее Кнебель, Орландо сразу узнает в юном пастушке Ганимеде переодетую Розалинду. Когда он берет ее нежную женскую руку, он вздрагивает, вглядывается в лицо и как-то незаметно для нее делает движение глазами, ясно говорящее: "Ах, вот ты кто... хорошо же!" И с этой минуты начинается игра: она думает, что обманула его, а он, в сущности, обманывает ее, и эта любовная хитрость ставит сразу все на свое место, делая неправдоподобное правдоподобным, но не мешая сказке.
Зал был всегда переполнен. Это было моей последней радостью, связанной с Шекспиром.
В следующем году Театр Красной Армии поставил "Сон в летнюю ночь" в моем переводе, но, к сожалению, болезнь помешала мне видеть эту постановку, говорят, очень интересно задуманную А.Д.Поповым.
И.Н.Берсенев хотел поставить "Зимнюю сказку" в своем театре, но помешала война. Хочется надеяться, что еще доживу до осуществления этого. Но так или иначе вся моя жизнь была связана с Шекспиром, переводить его было для меня даже более волнующе и серьезно, чем писать свое личное, такую большую ответственность я чувствовала. И многими счастливыми минутами я обязана ему, постоянно находя в нем поддержку и отраду.
Мой прадед Михаил Щепкин
С первых дней моего детства, с той минуты, когда я впервые осознала свое "я", не помню такого времени, когда моя жизнь не была бы озарена магией театра. Может быть, это объясняется тем, что в семье моей матери -- семье Щепкиных -- все были близки театру. В нашем роду сохранялся культ Щепкина -- мы все гордились и гордимся нашим великим предком. И гордиться есть чем.
Щепкин, начавший свое учение "у дьячка за полтину денег и горшок каши", был одним из первых русских актеров, заставивших русское общество изменить свой взгляд на актера как на "комедианта", созданного на потеху праздной толпы, и начать уважать актеров как носителей высокой культуры. Он сумел по-настоящему привлечь к себе русскую интеллигенцию и слиться с ней. Он был не только великим артистом, но и воплотителем лучших начал человеческого духа. Этот бывший раб страстно любил свободу; его "свободомыслие" пугало театральное начальство, и кружок его друзей внушал "подозрение в благонадежности". Щепкин был великим новатором, коренным образом изменившим сцену. Он заменил ложный пафос и искусственную читку, царившие до него на сцене, подлинным реализмом, живой народной речью, ввел, по выражению Ф.Кони (известного критика и издателя театрального журнала "Пантеон"), "вместо пластического проявления -- духовное проявление". Сам выйдя из недр народа, в совершенстве знавший его язык и психологию, Щепкин был первым истинно народным артистом, искусство которого доходило до всех зрителей без исключения. По признанию покойного К.С.Станиславского, заветы Щепкина легли в основание всей его системы. Эти заветы, переходившие от учеников великого актера к их ученикам, преемственно хранились на сцене Малого театра, и до сих пор щепкинская традиция живет на сцене в лучших ее представителях. Вся театральная Россия гордится этим именем. В 1938 году было отмечено по всему Союзу семидесятипятилетие со дня его смерти, и о Щепкине говорили с такой взволнованностью и теплотой, как будто только недавно пережили его потерю.
Хотя моего прадеда давно не было на свете, когда я родилась, но с первых дней моего существования "дедушка", как называла его моя мать, был для меня чем-то родным и близким. Этому помогали рассказы матери и тетки, помогал и стоявший у нас его бюст работы Опекушина, до сих пор хранящийся у меня, прекрасно передающий, по словам близких, все обаяние его умного, тонкого и доброго лица.
В Москве, куда я приезжала часто подростком и куда совсем переехала, окончив гимназию в Киеве, я встречала еще многих, лично знавших Щепкина. Среди них были его любимая ученица Н.М.Медведева, артистка А.И.Шуберт, режиссер Малого театра С.А. Черневский.
Из родственников Щепкина были тогда еще живы двое его сверстников: брат Абрам Семенович, доживший до девяноста лет, и невестка, жена сына Николая Михайловича, Александра Владимировна. Они жили в доме одного из ее сыновей. Я помню, как сейчас, небольшой деревянный особнячок, по-московски уютный, с антресолями, лесенками и чуланчиками, в котором жила большая, дружная семья. Абрам Семенович был небольшого роста, совсем белый старичок, с необычайно добрыми глазами. Он был старый холостяк, кандидат Московского университета. Своей семьи у него не было: ее заменила ему семья брата. Сперва племянники, потом их дети и, наконец, их внуки, которых он дождался; все любили его, привыкли на него смотреть как на неисчерпаемый источник интересных сказок, самодельных игрушек, поездок "верхом" на его плечах... В его спартански простой комнатке стоял шкаф с книгами в самодельных переплетах, сплошь исписанными его мелким почерком, и когда дети спрашивали его, что такое в этих книгах, он серьезно отвечал им, что он "сочиняет новый язык", и это производило на них сильное впечатление. Почему-то из его рассказов запомнился мне один, как он в молодости постоянно видел во сне, что он делает какие-то великие открытия, долженствующие спасти человечество -- ни более ни менее. Но наутро он никогда не мог вспомнить, в чем было дело. Наконец он решил положить с собой рядом бумагу и карандаш, с тем чтобы, если проснется ночью, сейчас же записать свою мысль. Действительно, это удалось ему: ночью ему приснилось что-то необыкновенно значительное, он записал это лихорадочно -- и тут же заснул крепчайшим сном молодости. Проснувшись утром, он с волнением увидел, что на бумаге что-то записано, -- само изречение, конечно, испарилось из его памяти. Он радостно схватил листок -- и прочитал: "Воздух сух, как гвоздь..."
Надо ли говорить, что с тех пор он больше своих снов не записывал? Я живо представила себе его разочарование -- может быть, потому, что мне тоже постоянно снились какие-то удивительные сны, которые я не могла запомнить, проснувшись, и его рассказ вызвал во мне полное сочувствие. Ничего великого ему совершить не удалось, но жизнь свою он прожил мирно и благополучно, самой верной нянькой для внучат был их любимый "Абатя", как они его звали. Он ходил в мягком тулупчике и валенках, которых не снимал и в комнатах, вроде деда Мороза, и таким и остался в памяти.
