Все это делалось без разговоров, со светской улыбкой, при этом никаких благодарностей не допускалось, как будто иначе быть не могло.
Такова была эта на вид холодная, честолюбивая баронесса... Выдержка и благовоспитанность ее могли служить примером для любой великой княгини, а сердце ее говорило в неожиданные минуты. Не раз многие из медичек, ставших впоследствии известными врачами, тепло вспоминали о ее доброте.
* * *
Вот еще модель Репина -- писательница М.В.Крестовская. Теперь мало кто знает и помнит ее. Но тогда -- в последние годы XIX столетия -- это имя было известно всем и любимо многими. Она имела "свой час". Ее романы и рассказы, посвященные главным образом лирическому воспроизведению женской любви, пользовались большой популярностью. В период господства пессимистических настроений страстный гимн любви и жизни, бывший сущностью молодых произведений Крестовской, звал к счастью, к свету, вливал бодрость в угасающие и увядающие души. Русской критике случалось называть ее "русской Жорж Санд". Но, конечно, этого сравнения она не заслуживала, несмотря на свою острую наблюдательность и знание окружавшего ее быта. Она не сумела претворить свои лирические откровения в выработанное и законченное миросозерцание и более чем многие из женщин-писательниц, грешила тем, в чем принято было их упрекать: писала только свои романы. Кто прочтет ее книги, точно увидит серию ее портретов. Вот веселая юная девушка -- вся порыв своеволия, вопрошающие глаза и готовые всему улыбаться губы: это "Иса", "Леля", "Бабушкина внучка", "Ранние грозы"... Но из задорной, пылкой девушки складывается женщина, любящая и страдающая: жизнь ставит задачи, тоньше становится душа, тоньше и внешний облик: это "Артистка", "Вопль"... Наконец, жизнь окончательно переработала душу и открыла ей глубины страданий: "Исповедь Мытищева" -- ее лебединая песня.
Я встретилась с ней в средний период ее развития, и меня, начинающую писательницу, она не могла не заинтересовать. Мы быстро сошлись с ней, и скоро у нее от меня не было тайн.
В кабинете ее мужа висел ее портрет работы Репина. Репин дал этому портрету название: "Мечты". На портрете изображена молодая женщина, с круглым личиком, красивая своей свежестью и миловидностью. Темно-каштановая коса свободно брошена на плечо, неправильные черты скрашиваются великолепными голубыми глазами. Она смотрит вперед: если это "мечты", то мечты очень радостные.
Лет через десять-двенадцать после этого эту же самую женщину писал один из любимых учеников Репина -- Хейлик. Если поставить эти два портрета рядом, никто не поверил бы, что это одно и то же лицо. От прежнего остались только голубые глаза. Но с какой скорбью, почти с ужасом, смотрят они вперед, в страшное будущее. Руки бессильно кинуты на свободную белую одежду, похожую на саван. Этот портрет можно было бы назвать "Приговоренная". Она и была уже тогда приговорена к смерти, и через год ее не стало.
М.В.Крестовская была дочерью известного писателя Всеволода Крестовского, автора "Петербургских трущоб". Ее родители разошлись, когда она была еще ребенком, и девочка была предоставлена сперва старой бабушке, а потом самой себе.
Юность была трудная, заброшенная, скудная... И все-таки она обмолвилась прелестной фразой в одном из своих рассказов: "О, юность, юность! Сколько поэзии в твоей прозе, сколько света в твоих серых днях!" Талантливая, живая девушка лет семнадцати пошла на сцену -- поступила в Москве к тому же Коршу. Там -- неудачный роман с немолодым художником, ребенок. Художник был женат, а кроме того, очень легкомыслен. Он оставил девочку-мать и ребенка на произвол судьбы, исчезнув бесследно.
Надо было знать, что такое было в то время понятие "незаконный ребенок". Но она не испугалась, стала воспитывать ребенка. Сперва билась как рыба об лед. Но скоро выбилась на дорогу. Среди ее знакомых был редактор "Русского вестника" Клюшников, обративший внимание на ее литературные способности и поддержавший ее на этом пути. С тех пор она бросила сцену и ушла в литературу. Переехала в Петербург. Когда ее мальчику было уже лет восемь, она встретилась с Е.Э. Картавцевым, бывшим в то время казначеем Литературного фонда. Он сошелся с Крестовской, любил ее глубоко и серьезно, но долго не решался жениться на ней, разделяя всецело предрассудки тогдашнего "общества" -- девушка с ребенком, писательница, богема... Ее -- при всей любви к нему -- оскорбляло его колебание и нерешительность, в которых она видела недостаток любви. Наконец чувство взяло верх, он женился на ней, усыновил мальчика и этим дал ему возможность поступить в Морской корпус. А ее ввел в свое общество. Из большой гордости она все сделала, чтобы "быть на высоте", и стала играть роль светской женщины с таким же увлечением, как раньше писала свои романы.
Роль свою она играла мастерски, но это очень мешало ее литературной деятельности, и после нашумевшего романа "Артистка", которым зачитывались с увлечением вся Москва и весь Петербург, гадая, кого она хотела изобразить: Ермолову или Савину (а она никого не хотела изобразить, кроме своих личных переживаний, расцвеченных литературными узорами), -- она долго ничего не писала. Слишком много времени и энергии брала роль светской женщины. В ее отношениях с мужем была трещина -- она подсознательно не могла забыть его колебаний и связанных с этим своих страданий самолюбия и оскорбленной гордости... Ее горячая душа неспособна была долго довольствоваться одним и тем же. Всегда хотелось чего-то нового. Очередным увлечением была вилла "Мариоки", построенная ею в Финляндии.
Там она как-то залюбовалась красивым видом. Муж сюрпризом купил ей этот клочок земли и предоставил построить дачу. Она пригласила молодого, талантливого архитектора и стала ему неумело рисовать свои мечты и планы, а он переводил эти мечты на язык цифр и чертежей. В результате получился один из очаровательнейших летних домов, которые я видела, -- стройный, легкий, полный воздуха и света. Этому уголку я обязана была чудными минутами и ему посвятила целый цикл стихов "Сказки Мариок". Что же удивительного, что создательница Мариок любила их как нечто живое. Цветы слушались ее, и в июньские белые ночи, когда в цветнике пылали костры огненных азалий, Мариоки казались сказкой. Там она пережила свой короткий, бурный и несчастный роман, от которого так и не оправилась ни нравственно, ни физически. Тяжело заболела, болела с перерывами несколько лет. Во время передышек успела написать "Исповедь Мытищева", о которой профессор Бехтерев говорил, что ее надо читать всем, изучающим психиатрию. Вещь мрачная и тяжелая, написанная очень сильно. Она печаталась в "Русской мысли".
Последние годы жизни Крестовской были сплошной мукой. Иногда она была совсем готова к уходу... Иногда в ней просыпалась страстная жажда жизни, и она начинала выезжать, устраивать у себя вечера, чтобы заглушить свою тоску о любимом человеке, которого она постоянно видела, так как он был "дружен домами" с ее мужем, но который был для нее уже чужим и недосягаемым. Она собирала у себя интересовавшее ее общество. Во время приемов оживленная, сияющая своими огромными голубыми глазами, переходила она от группы к группе, приглашала к столу, накрытому изящно, с цветами и венецианским топазовым сервизом, блистала остроумием, -- а на другой день сваливалась в полной прострации недели на две.
В последний год ее жизни муж перевез ее из прежней квартиры на Кирочной за два дома -- в особняк Икскуль, уступившей им весь нижний этаж. Он это сделал для того, чтобы она не была одна, в то время когда он уезжал по делам, а всегда оставалась под надзором умных глаз В.И., умевших так тепло смотреть на нее.
Как-то у В.И. был большой вечер. Приглашения на него рвал Петербург: давали отрывки из запрещенной пьесы Мережковского "Павел I". Крестовская, которая давно уже не вставала с постели, решила быть на этом вечере. В конце концов, это было почти в ее квартире -- стоило подняться на несколько ступеней...
