— Елена, я хотел спросить…
— Да?
— Лоусон завтра уезжает. Идет эвакуация. Я хотел спросить, не поедете ли и вы. Он сказал, что если вы завтра придете к нему в двенадцать в гостиницу, он возьмет вас с собой. Я понимаю, что вам важно знать мнение родителей. Может быть, у них будут какие-нибудь возражения…
Для него это была длинная речь, но ему хотелось сказать сразу все.
Наступило молчание.
— Пойдем пройдемся, — сказала Елена и встала.
Они вышли вдвоем на темную улицу. Он чувствовал, что совершил неловкость.
— Вышло неудачно, — сказал он, когда дверь за ними закрылась.
— Нисколько, — ответила она.
— Ты поедешь? По-моему, это единственная возможность.
— Ты думаешь?
— Да. Думаю, что так.
— Я не думаю, что смогу уехать, — начала она нерешительно, но сейчас же овладела собой.
— О господи!
— Не сердись.
— Я не сержусь. Я только думаю, что же это за чертовщина. Я хочу сказать — все, что тут творится…
— Мне очень трудно уехать. Ты сам понимаешь.
— Понимаю. Так и так радости мало.
— Ничего не поделаешь.
Елена опять заговорила на том чуждо звучащем, педантичном английском языке, на котором говорила во время их первой встречи.
— Я понимаю, ты не хочешь расставаться с матерью. Думаю, что и отцу будет нелегко. Но ведь твое будущее не в родительской семье.
— Астариса убили на фронте, — неожиданно сказала она.
— Какое несчастье! — ответил Квейль. — Но, боже мой, что же тут поделаешь?
— Да, ты понимаешь, сейчас мой отъезд будет бегством.
— Война не кончится в Греции, если ты это имеешь в виду, — возразил он.
— Может быть, и так. Но я живу здесь. И никогда нигде не бывала.
— Это дело привычки.
— И не могу оставить мать, — закончила она. — Что, если что-нибудь случится с отцом?
Они вышли к морю. Квейль взял ее за руку. Он повернул ее к себе, как делал прежде, и крепко поцеловал в губы, и прижал к себе, и почувствовал ее груди, твердые и упругие под блузкой.
— Я ничего не знаю, — сказал он. — Только не могу расстаться с тобой. Вот все, что я знаю.
— Мне самой не хочется оставаться. И я хотела бы ехать с тобой.
— Как ни печально, но это единственная возможность. По-моему, ты должна ехать.
— Не могу.
Он замолчал, понимая, что спорить бесполезно. Надо положиться на силу обстоятельств.
— Пора домой, — сказала она.
Они молча вернулись.
Войдя, они сразу поняли, что среди присутствующих шел спор об отъезде Елены. Квейль сел, и водворилось молчание.
— Мы не хотим тебя стеснять, — наконец произнес отец.
— Не будем об этом говорить, — сказала Елена по-английски.
— Мы понимаем, что ты остаешься из-за нас. Это глупо.
— Я уеду, и придут немцы. Я окажусь по ту сторону, а война будет продолжаться. Она не скоро кончится.
— Мы в лучшем положении, чем многие.
Квейль понял, что им нужно потолковать об этом по-гречески, не затрудняясь в выборе слов. Он встал.
— Я пойду, — сказал он.
Он поглядел на г-жу Стангу и увидел большие глаза, и притаившуюся в них улыбку, слишком слабую для того, чтобы выступить наружу, и седые волосы, и гладкую кожу, и морщины на лбу.
— Простите меня, — сказал он. Она только улыбнулась в ответ. — До свидания, — повернулся он к остальным.
Хозяин проводил Квейля до выхода.
— Не волнуйтесь, мы это уладим, — сказал он ему.
— Спокойной ночи, — ответил Квейль.
Елена дошла с ним до автобусной остановки.
— Дай мне подумать. Ведь мне нелегко решиться, — сказала она.
— Твоя мать, наверно, тоже могла бы уехать. Да и все вы можете уехать.
— Я их спрашивала. Отец отказывается ехать, а мать не хочет из-за него.
— Все ясно. Но я не могу оставить тебя здесь.
— Понимаю. Понимаю. Видит бог, понимаю.
— Я завтра приду в гостиницу. Ты должна зайти туда.
— Хорошо, Джон. Хорошо.
Подошел автобус.
— До свидания, — сказал Квейль.
Он крепко и нежно обнял ее и почувствовал все, что тяготило ее, и все, что тяготило его, и смирился перед этой тяжестью. Она осторожно поцеловала его в губы, стараясь не задеть ран на лице, и он вошел в автобус. Проходя по автобусу, чтобы сесть на место, он еще раз увидел, как она стоит в темноте. Потом она потонула во мраке, и он сел.
