Он закрыл глаза и как наяву увидел прекрасное лицо с тонкими чертами, смеющиеся глаза цвета крыжовника, рот — один уголок приподнят чуть выше другого. Наверное, она бы сейчас сказала: «Ты похож на промокший подсолнух — такой же взъерошенный!»

Так, думая о жене, Филипп и погрузился в тяжелый, похожий на болезненное забытье, сон.

Очнулся он, когда солнце уже ушло из окон. Осторожно пошевелился — вялое, покрытое потом тело слушалось с трудом, но в животе бурлило не так сильно. Да, вроде, чуть полегче…

Так же осторожно, не вставая, подтянул к себе телефон — пора и делом заняться, а для начала узнать, что там без него поделывает Амелия. Слава богу, в машине телефон есть!

На звонок ответил Дитрих, от него Филипп узнал, что госпожа баронесса посетила картинную галерею, позавтракала в «Тиффани», а последние полтора часа пребывает в «Хартунг энд Хартунг». На вопрос, что такое «Хартунг энд Хартунг», шофер с неподражаемым презрительным апломбом объяснил, что это крупнейший аукционный дом в Мюнхене.

Ладно, пусть себе транжирит деньги…

Возможно, это и к лучшему, что ее нет дома — если бы она подслушала его следующий разговор (с нее станется!) и узнала, что он собирается принять меры против ее красавчика-любовника, то могла бы закатить очередной скандал.

Добытые Штернгольцем сведения заставили Филиппа присвистнуть: Пабло оказался сотрудником бразильского консульства — человеком, обладающим дипломатической неприкосновенностью. По мнению адвоката, полицию на него в такой ситуации натравить было проблематично.

Что ж — другого выхода нет, придется пускать в ход «тяжелую артиллерию»…

Трент выслушал все, что рассказал Филипп, переспросил:

— Как, вы говорите, его зовут?

— Пабло Фраго Нета.

— Вы правильно сделали, что позвонили, — заметил миллионер. — Можете больше не беспокоиться на эту тему — тут я разберусь сам, по своим каналам.

Ну вот… теперь еще один звонок, тоже не слишком приятный.

Эдна ответила почти сразу, и, услышав кисло-любезное: «Магазин «Райский сад», Филипп как наяву представил себе ее недовольно поджатые губы.

Для начала он выслушал тираду, включающую привычное «прохлаждаешься в своей Европе». Лишь после этого Эдна сообщила, что девочка здорова, научилась лепить «куличики» из песка — и нужно покупать ей кровать со съемной сеткой, а то из этой она вот-вот вырастет.

— А Линнет? Ты была у нее? — поинтересовался Филипп.

— Да, была.

— Как она? Ты с ней разговаривала?

— Да о чем с ней говорить? — не сдержалась Эдна. — Просидела я с ней полчаса, как ты просил — неужели ты думаешь, что это что-нибудь изменит?!

— Ладно, я тебе в понедельник позвоню. А с кроватью… в следующем месяце я, наверное, приеду на несколько дней в Штаты — тогда и разберемся.

— Ладно. Слушай, а чем ты там вообще занимаешься, в своей Европе? — неожиданно поинтересовалась она.

— Решаю многоцелевую задачу, связанную с контролем поведения малоадекватных индивидов. Устраивает тебя такое объяснение? — огрызнулся Филипп.

Кажется, она обиделась — во всяком случае, по-быстрому свернула разговор, сказав, что у нее много дел.

Он положил трубку и откинулся назад на подушку. На душе было паршиво, как всегда после подобных звонков. Конечно, нужно быть с ней помягче, тем более после всего, что она делает для него и для Линни. Но уж очень взбесила его эта фраза: «Да о чем с ней говорить?»

Линнет…

Иногда, когда он разговаривал с ней, безмолвной и неподвижной, ему чудилось, что настоящая Линнет где-то здесь, совсем близко, что она все слышит и понимает, но не может ни ответить, ни подать знак.

А теперь, когда его нет, получается, с ней и разговаривать-то некому… Эдна — та из чувства долга отбывает положенные полчаса в неделю, а родители… родители в последнее время навещали ее все реже. Да и проку в этих визитах не было: мать, не в силах справиться с собой, рано или поздно разражалась слезами, Линнет тоже начинала плакать — и кончалось тем, что прибежавшая миссис Касслер выпроваживала их.

Часов в десять вечера Филипп, сам себе напоминая любящего папочку, беспокоящегося о непутевой дочери, снова позвонил Дитриху. Тот доложил, что находится возле ночного клуба под названием «Дискобол», госпожа баронесса пару часов назад зашла внутрь и с тех пор не появлялась.

Домой она явилась в третьем часу ночи.

Филипп услышал, как подъехала машина, и, выглянув в окно, увидел, что Амелия, пошатываясь, бредет к дому. Через несколько минут раздался грохот — похоже, по его двери колотили кулаками и ногами.

Пришлось открыть…

С первого взгляда стало ясно, что времени она даром не теряла и что одним спиртным тут не обошлось; впрочем, джином от нее тоже несло весьма ощутимо. Волосы были всклокочены, на губах играла идиотская улыбка, а глаза беспорядочно блуждали в безуспешной попытке сфокусироваться.

Увидев Филиппа, баронесса фон Вальрехт улыбнулась еще шире, скорчила рожу, показала ему язык, выкатив его на всю длину и пошевелив кончиком; сделала неприличный жест средним пальцем — развернулась и с чувством выполненного долга поплелась по коридору.

— Стой! — Филипп догнал ее и повернул к себе. — Ты что приняла? Сожрала что, спрашиваю?

— Колесико[6], колесико! — не стала таиться Амелия. — Очень симпатичное колесико! Бе-е-еленькое! Съела, съела, съела!

— Где взяла?

— Там, где больше нету! — радостно сообщила она. — Нету, нету, нету! И вообще — не лезь ко мне! Мне сейчас хорошо! Я сейчас всех люблю — даже тебя, идиота!

Было ясно, что разговаривать с ней бесполезно.

Филипп отпустил ее, и Амелия побрела дальше в сторону своей спальни.

«Какого черта она носит эти высоченные каблуки?! — подумал он с раздражением, глядя ей вслед. — Споткнется — ноги переломает».

Он не сразу понял, что произошло, когда вместо того чтобы сделать очередной шаг, баронесса вдруг почти бесшумно осела на пол. Застонала, скрючилась…

Что с ней?!

Филипп метнулся к лежащему на боку неподвижному телу, схватил за плечо и попытался перевернуть. Она не сопротивлялась; глаза были закрыты, дыхание, ровное и глубокое, источало столь, ощутимый запах спиртного, что его чуть не стошнило.

— Амелия! — он встряхнул ее за плечо. — Амелия!

Она застонала и приоткрыла глаза, на губах вновь появилась идиотская улыбка.

— Т…т-ы-ы?

— Что с тобой, тебе нехорошо?! — И впрямь, что делать, если она перебрала со своими «колесиками»?

— Спа-ать, — поморщилась Амелия. — Уйди-и… — попыталась отпихнуть его руку.

Похоже, она просто вырубилась. К утру проспится, придет в себя…

Ну и что теперь? Оставить ее валяться тут — авось, потом сама доберется до спальни?

Да нет, не дело это!

— Ну-ка, вставай! — Филипп снова встряхнул ее за плечо. — Вставай, вставай!

Ответом был недовольный стон.

Если бы он был сейчас в форме, то просто поднял бы ее и отнес в спальню. Но до «формы» ему было весьма далеко — каждое, даже небольшое, усилие вызывало болезненные ощущения в желудке, тело покрывалось потом, и сердце начинало колотиться.

— Давай, шевелись! — он забросил руку Амелии себе на плечо и попытался выпрямиться. Как ни странно, удалось — навалившись на него всем весом, она кое-как встала на ноги.

Килограммов семьдесят, не меньше… разъелась, кобыла немецкая!

Филипп сделал шаг, еще один — в глазах потемнело, и он остановился, чтобы переждать приступ дурноты. Поймал себя на том, что бормочет: «В кроватку… нужно в кроватке спать… хорошие девочки в кроватке спят».

Еще шаг… До спальни было метров пятнадцать — он и сам не знал, как прошел их, волоча на себе еле перебирающее ногами обвисшее женское тело.

Спальня была огромная, Филипп даже не сразу заметил кровать, точнее, не сразу понял, что низкое серебристо-розовое сооружение с закругленными углами и есть кровать. Пот заливал глаза. Скорее, дойти, скинуть с себя эту тушу… Еще несколько шагов — и баронесса рухнула ничком на постель, а он осел рядом, прислонившись спиной к тумбочке.