Полумрак и прохлада салона, где все окна были закрыты плотными ставнями, принесли мистеру Ривзу облегчение. Сначала ему показалось даже, что салон на этот раз совершенно пуст, но, сделав еще несколько шагов, он увидел какого-то незнакомого молодого человека; присев на ручку кресла, молодой человек вытирал носовым платком лицо. Мистер Ривз, доведенный до отчаяния чувством одиночества, направился к молодому человеку и сказал:

— Добрый вечер! Здорово жарко, а?

— Здесь-то еще ничего, прохладно, — приветливо ответил молодой человек, — но на солнце жара невыносимая.

— Давно ли вы в Венеции? — спросил мистер Ривз, припомнив, что он уже видел, как этот молодой человек обедал однажды в ресторане в полном одиночестве.

— Почти месяц, — сказал молодой человек. — Но скоро двинусь дальше. Так много еще надо поглядеть! — добавил он убежденно.

Появился официант и подал молодому человеку большой бокал с лимонадом, в котором плавал кусочек льда. Мистер Ривз попросил у молодого человека разрешения выпить вместе с ним, заказал виски с содовой и сел. Внешность молодого человека произвела на мистера Ривза благоприятное впечатление: у этого юноши было славное, свежее лицо, скромные манеры и какая-то спокойная сдержанность, показавшаяся мистеру Ривзу особенно привлекательной после всей той самодовольной претенциозности, с которой он сталкивался на каждом шагу. Мистер Ривз представился и узнал, что молодого человека зовут Стюарт Робсон.

— Так вы, значит, в Венеции уже целый месяц? — не без удивления заметил мистер Ривз, возвращаясь к отправной точке беседы. — Чем же, позвольте полюбопытствовать, может заниматься здесь такой молодой человек, как вы, да еще если он совсем один?

— Самое трудное было вобрать все это в себя, — с некоторым смущением произнес Робсон. — Боюсь, что я немного переусердствовал. В смысле достопримечательностей, я хочу сказать. У меня в голове сейчас все перемешалось — столько я видел различных церквей и музеев, статуй и картин, столько красивых мест. Но после Англии эти краски, это освещение, это искусство — все это просто опьяняет.

— Неужто в самом деле эти старые картины и прочие штуки так вам понравились, что вы потратили на них целый месяц? — удивленно воскликнул мистер Ривз. Какой все же странный молодой человек!

— А вы, вероятно, считаете, что мне следовало бы сражаться в Испании? — несколько агрессивным тоном спросил молодой человек.

— Сражаться в Испании? — изумленно повторил мистер Ривз. — А на черта это вам? Какое это имеет к нам отношение?

— Весьма большое, к сожалению, — со вздохом произнес Робсон. — Удрав из Лондона, я, поверьте, больше всего радовался тому, что на какое-то время стал недосягаем для этих одержимых дам-экспацифисток, которые стараются всучить вам символическое белое перо, будучи твердо убеждены, что единственный путь к сохранению мира — это послать как можно больше молодых людей воевать в Испании.

— В жизни не слыхал подобной чепухи, — сказал мистер Ривз, для которого все это было в новинку. — Но если вы хотите стать солдатом, так почему не вступить в английскую армию?

— Да я вовсе не хочу стать солдатом, — мягко улыбнулся Робсон. — Я… я считаю, что это глупо.

Мистер Ривз был несколько шокирован, но предпочел не настаивать на своей точке зрения.

— Я просто хотел сказать, — попытался объяснить он, — что на вашем месте я, мне кажется, предпочел бы здоровую, деятельную жизнь этому… ну, вы меня понимаете — всем этим разным разностям, вокруг которых поднимают здесь столько шума.

— Может быть, я реакционер и совсем неправ, — спокойно возразил Робсон, — но я не могу считать, что экономика и политика составляют всю сущность жизни или что они должны диктовать свои законы искусству. Я, хоть эта точка зрения старомодна, считаю, что искусство — одно из величайших, если не величайшее достижение человечества. Конечный синтез жизненного опыта.

— Хм, — произнес мистер Ривз, не отваживаясь нырять на такую глубину. — Весьма интересно, весьма интересно. Тихий вообще-то уголок, как я посмотрю, эта Венеция. Почти никакой деловой жизни, насколько я могу судить.

— Неужели вам не хватало этого дома? — спросил Робсон. — Если вы хотели наблюдать деловую жизнь Италии, вам следовало бы поехать в Милан или в Турин. Это большие, современные индустриальные центры. Венеция потеряла свое торговое значение, когда португальцы, обогнув Мыс Надежды, нашли дорогу на восток. А до того времени Венеция была одним из богатейших городов Европы.

— Вот оно что! — воскликнул мистер Ривз.

— Таким же богатым — по тем временам, разумеется, — как теперь Лондон, и, как вы сами можете судить,, даже более красивым. Сумеем ли мы оставить такое наследство нашим потомкам?

Мистер Ривз почувствовал, что у него все это как-то не укладывается в голове. Однако он принял слова молодого человека на веру, не видя, зачем бы тот стал его обманывать.

— И все же я что-то не совсем понимаю, — сказал он, почесывая затылок. — Никак не возьму в толк, зачем вы сюда приехали? Вот хотя бы, к примеру, я. Меня притащила сюда жена, пробыл я здесь неделю, и, признаться, мне уже порядком тут прискучило. Ну, а уж если такому старому, смирному чудаку, как я, здесь скучновато…

— Мне кажется, вас просто не слишком глубоко интересует то, что может предложить вам Венеция, — прервал его молодой человек. — А если бы это вас захватило, вам пришлось бы посвятить года два изучению итальянского языка, ознакомиться с итальянской литературой и историей и с теми немногими образцами итальянского искусства, которые можно обнаружить в английских музеях.

— Хм, — произнес мистер Ривз. — Как-то никогда не думал об этом.

— Да, люди над этим не задумываются, — мягко сказал Робсон. — Но ведь в жизни всегда надо сначала что-то дать, для того чтобы что-то получить; чтобы познать наслаждение, надо сначало потрудиться.

— Совершенно справедливо, — одобрил его слова мистер Ривз. — Мне вот тридцать лет пришлось потрудиться, прежде чем набралось достаточно средств, чтобы уйти от дел…

— О, я, собственно, не это имел в виду, — прервал его Робсон. — Я хотел сказать, что человек должен активно идти навстречу жизни. Она перед ним сама не раскроется. Если человек не развивает себя, он остается слеп, глух и нем, и все великолепие жизни — не для него.

Этого мистер Ривз не понял.

— Так вы, значит, хотите провести всю свою жизнь, любуясь на разные ветхозаветные красоты? — в сердцах спросил он.

— Нет, — сказал Робсон с улыбкой, однако слегка покраснев. — Я, собственно говоря, с осени собираюсь учительствовать.

— Учительствовать! — презрительно фыркнул мистер Ривз. — Немного же вы этак заработаете на жизнь.

— А мне и не нужно зарабатывать на жизнь, — сказал Робсон, краснея еще гуще. — Я получил от родителей гораздо больше, чем мне требуется. Но преподавание, на мой взгляд, — наиболее важная и наиболее пренебрегаемая всеми профессия, и я намерен посвятить себя ей. Мне хотелось бы со временем, когда я накоплю достаточный опыт, открыть собственную школу, где преподавание велось бы так, как мне представляется правильным.

— Боже милостивый, — сказал мистер Ривз в полном изумлении. — Если у вас есть деньги, зачем вам браться за такое дело? Это же не принесет вам никакого дохода! Почему бы не вложить ваш капитал в одно из предприятий у нас в Сити? Если будете вести дело благоразумно, можете нажить хорошее состояние.

— Да я не хочу наживать состояние, — улыбнулся молодой человек. — И я… я не верю в Капитал.

— Не верите в Капитал? — глубоко уязвленный, воскликнул мистер Ривз. — Что, черт побери, хотите вы этим сказать? Как же мир может существовать без капитала?

— Капитал в истинном смысле этого слова, единственный подлинный капитал, это — земля, оборудование, человеческий мозг и общественный труд, — терпеливо разъяснил Робсон. — Накапливать тут особенно нечего. Денежный капитал — это только покупательная способность, цифры в бухгалтерских книгах. И капитализм может существовать, либо претерпевая цепь замаскированных банкротств, именуемых девальвацией, либо путем непрерывных экспансий, ведущих к войнам и разрушению.