Она брала своего сына и Канамори на пешие прогулки, чтобы показать им живописные окрестности, римскую дорогу, загородный дом Тюдоров, руины, обнесенный рвом норманский замок и деревню, на центральной площади которой со средних веков сохранились деревянные колодки и столб, к которому привязывали для наказания кнутом. Канамори был в восторге от всего, что видел и слышал. Вопросам его не было конца. Он спрашивал леди Анну о недавнем браке бывшего короля Великобритании Эдуарда VIII, теперешнего герцога Виндзорского, и разведенной американки миссис Уоллес Симпсон. Он хотел знать, что англичане думают о Гитлере, является ли Уинстон Черчилль сторонником войны и собирается ли он возвращаться к власти. Правда ли, что Редьярд Киплинг, который умер в прошлом году, был самым высокооплачиваемым писателем в мире, и почему, если Великобритания хочет мира, как заявляют ее лидеры, всему населению были розданы противогазы?

Японцы, как говорил де Джонг своей матери — самый любопытный народ на земле. Их желание узнать о чем-либо ненасытно. Он также вскользь сообщил ей, что перестал заниматься экономикой и занялся историей Востока. И что он скоро собирается посетить Японию по приглашению отца Канамори.

Леди Анна сказала, что вряд ли его отцу понравится это его увлечение Японией. Ты ведь знаешь, как он относится к — она чуть не сказала «япошкам» — не вовремя остановилась. Де Джонг вежливо закончил беседу, сказав, что он имеет право выбирать сам и собирается им воспользоваться, и что, если он и наделает ошибок, то, по крайней мере, они будут его собственными.

Незадолго до приезда де Джонга и Канамори в Брэмфилд-хаус с леди Анной произошло несчастье на кухне Она уронила на себя кастрюльку с горячим маслом и обожгла левую руку и бедро. Раны были очень болезненными и не заживали. По ее словам, она поскользнулась на мокром полу в кухне, но всем было хорошо известно, что она начала выпивать. Де Джонг винил этом отца, считая, что он ответствен за все более возраставшую между ними отчужденность. Леди Анна пила, потому что муж изменял ей. Она пила и потому, что ее задевало уничижительное отношение к ней его семьи и друзей, считавших, что она ему не ровня.

Она пила и из-за одиночества. Ее муж запрещал ей поддерживать знакомство с кем-либо из ее театра или пригласить кого-нибудь из своих родственников в Брэмфилд-хаус. В своем жестоком стремлении отсечь от нее прошлое, он совсем не так давно выбросил ее редкую коллекцию театральных программ, афиш, костюмов и фотографий, которую она берегла, как зеницу ока. При этом обозвал все этом мусором и вздором.

Канамори ничем не мог помочь леди Анне в ее семейных проблемах, но кое-что сделать, чтобы вылечить ее ожоги, он мог. Однажды вечером они с Рупертом пошли в ближайший лес набрать лягушек. Набрав около десятка, они вернулись домой, где Канамори сразу же начал хозяйничать на кухне, опуская лягушек одну за другой в растопленный и уже кипящий жир. Потом он приложил таким образом полученную мазь к ожогам леди Анны. Она сразу же почувствовала облегчение. В тот же день, и это было заметно, раны начали заживать. В благодарность она и ее сын подарили Канамори изысканно украшенные карманные часы с четвертным боем и золотым совереном на цепочке.

Лорд де Джонг внушал страх своей жене и своим слугам, но не сыну. Успех, положение и деньги сделали лорда де Джонга самоуверенным, но, Боже праведный, его самоуверенность и в подметки не годилась тому спокойствию и самообладанию, которые исходили от его сына. Что, черт возьми, случилось с мальчишкой? Страшно, когда ты осознаешь, что уже больше никак не можешь воздействовать на собственного сына: ни наказаниями, ни убеждением. Чертов ублюдок перерос своего отца, как вырастают из старых брюк.

За день до отъезда Руперта де Джонга и Канамори обратно в Оксфорд отец и сын случайно встретились одни на верхней площадке великолепной деревянной лестницы в Брэмфилд-хаусе, где за год до своей смерти слабоумная Елизавета I нацарапала кольцом свои инициалы на перилах.

— Я слышал, ты собираешься поехать на Дальний Восток, — сказал лорд де Джонг.

Молчаливый кивок от сына. И больше ничего.

Отец продолжил:

— Постарайся больше никого из них не привозить с собой. У нас в Англии уже нет вакансий для прачек.

Сын так посмотрел на него, что этот взгляд старший де Джонг запомнил на всю свою жизнь. От одного этого взгляда волосы могли встать дыбом. В его сыне обнаружилось что-то такое, чего отец не замечал в нем раньше. В этом взгляде была мощь разрушения.

Чтобы скрыть свой страх, лорд де Джонг извинился и пошел вниз по лестнице, оставив сына в одиночестве на верхней площадке. Внизу лестничного марша покинувшее было его мужество вернулось к нему, и он сказал:

— Возможно, ты постранствуешь по свету и эта твоя горячность улетучится прежде, чем ты придешь ко мне на работу. Осмелюсь напомнить, что перемена климата иногда способствует и перемене души.

Улыбка его сына была зловещей и хладнокровной. Да, вот это слово. Хладнокровной.

— Уверен, что так и будет, — ответил он отцу. — Наверняка именно так и будет.

Двумя месяцами позже де Джонг и Канамори полетели в Токио и прибыли в японскую столицу сереньким пасмурным утром накануне Нового года. Сразу же по прибытии де Джонгу продемонстрировали престиж и мощь барона Канамори. На таможне все иностранцы подвергались подробному письменному и устному опросу, они проходили проверку багажа и Медицинское освидетельствование, включая анализы мочи и кала. Как и многие столетия назад, японцы оставались островным, отгороженным от всего мира народом, с фанатичной тщательностью стерегущим свои границы.

Де Джонг, однако, был освобожден от всех этих процедур. К нему отнеслись так, будто он был японцем. Важным японцем. Его и Канамори встретили личный секретарь барона и майор армии, которые провели их мимо таможенных чиновников к ожидающей у входа в аэропорт машине. Секретарь был низеньким толстым молодым человеком по имени Хара Джийчи, с постоянной улыбкой на лице, необыкновенно маленькими ушами и косолапой походкой. Майора звали Джиро Такео, это был крупный неряшливый человек с пятнами от еды на кителе, большими желтыми зубами и дыханием животного. На специальном значке, который он носил, была изображена звезда в окружении листьев, это указывало на то, что он служит в Кемпей-Тай, секретной полиции Японии.

Майор Такео вел их по аэропорту, и встречавшиеся им на пути люди торопливо шарахались в сторону, уступая дорогу. Де Джонг обратил внимание на то, что Джийчи был явно скован в присутствии Такео. Канамори поприветствовал майора довольно-таки сдержанно и с облегчением вздохнул, когда тот не сел в машину вместе с ними. Если Джийчи импонировал де Джонгу, то майор Такео производил на него отталкивающее впечатление. Он свирепо взглянул на де Джонга, сжал его руку так, что кости захрустели, и чинно удалился в аэропорт, явно разочарованный тем, что ему не удалось покуражиться над гостем барона с Запада.

Де Джонг ничего не сказал Канамори, но про себя подумал, что майор был попросту свиньей.

Машина миновала Токио и направилась на север, к дому барона в Каназаве, который младший Канамори описывал как симпатичный провинциальный городок в японских Альпах. Они должны были встретить там Новый год, а потом вернуться в Токио. Де Джонг, жадно стремящийся увидеть что-нибудь японское, ожидал, что Каназава ему понравится больше, чем Токио, который показался ему мрачным, скучным и гораздо более спокойным и однообразным, чем он предполагал.

Канамори сказал, что это спокойствие и однообразие — результаты постоянного японского самоконтроля, развитого жизнью в течение столетий в переполненных хрупких домах, где не было места для уединения. Самоконтроль вырос из страха перед беспощадными наказаниями самураев, которые рьяно следили за беспрекословным подчинением этому суровому кодексу социальной жизни. Де Джонг с интересом отметил, что большая часть японской жизни всегда регламентировалась силой.