Вообразите себе все это, если можете, и тогда попытайтесь представить, что вам помешали, сбили с толку, остановили на полдороге самым простым способом. «Неслышный, назойливый голос», может, вы догадываетесь, добрый мой читатель, что я имею в виду. Благородная мысль, но неправильная. Поверьте, я не испытываю ни малейших угрызений совести относительно устранения Джорджа Рэттери. Даже если бы у меня не было никаких личных причин, сознание того, что он коверкает и превращает в сплошное мучение жизнь этого милого ребенка, Фила, было бы достаточным оправданием. Он уже убил одного драгоценного парнишку, я не позволю ему уничтожить другого. Нет, не совесть сдерживала меня. Даже не моя собственная природная мягкость. Это было гораздо более простое препятствие — не больше не меньше, как погода.

И вот я не знаю сколько дней жду у моря погоды, как какой-нибудь древний мореплаватель. (Думаю, что ожидание погоды — это симпатичный обряд, такой же старинный, как первое парусное судно, похожий на обряд дикарей, которые колотят в свои тамтамы, чтобы вызвать дождь или призвать урожай на свои поля.) Было бы не очень верно сказать, что я вымаливал ветер: случались ветреные деньки, но, к сожалению, слишком бурные: чуть ли не шторм с юго-западным ветром. Вот в чем проблема. Мне нужен такой день, когда дует достаточно сильный ветер, чтобы перевернуть плохо управляемую лодку, но не ураган, во время которого было бы откровенным преступлением вывести на воду судно с новичком. И сколько мне еще придется поджидать подходящей погоды? Не мог же я здесь навечно оставаться. Кроме всего прочего, Лена становилась беспокойной. По правде сказать, она начинает немного досаждать мне. Стыдно об этом говорить, она так ласкова и так хороша; но за последнее время несколько утратила былую живость; она начинает рассуждать легкомысленно, что не очень соответствует моему нынешнему настроению. Только сегодня вечером она сказала: «Феликс, не могли бы мы с тобой уехать куда-нибудь? Я устала от этих людей. Хочешь уехать? Пожалуйста!» Она проявляет необыкновенную настойчивость в этом отношении, и неудивительно: вряд ли ей очень приятно каждый день видеть Джорджа, что напоминает ей о том, как семь месяцев назад их машина сбила на дороге ребенка. Мне пришлось отделаться от нее туманными обещаниями. Она не очень мне нравится, но я не решаюсь порвать с ней, даже если бы хотел быть грубым, потому что она должна быть на моей стороне, когда во время следствия будет раскрыто мое инкогнито.

Хотелось бы, чтобы она снова стала той резкой, остроумной и волевой девушкой, какой была, когда мы познакомились. Тогда мне было бы гораздо легче ее предать, чем теперешнюю Лену, — и рано или поздно она поймет, что ее предают, используют как ключ к некоей моей проблеме, даже при том, что она никогда не узнает, что это за проблема.

Сегодня получил любопытные сведения, проливающие свет на семейство Рэттери. Я проходил мимо гостиной, дверь в которую была приоткрыта. До меня донеслись приглушенные рыдания, но я собирался пройти мимо — в этом доме поневоле привыкаешь к подобным звукам, — как вдруг услышал резкий, повелительный голос матери Джорджа:

— Довольно, Фил, перестань реветь. Вспомни, что ты Рэттери. Твой дед был убит на войне в Южной Африке — его взяли в кольцо смертельные враги, они разрубили его на куски, но так и не могли заставить его сдаться. Подумай о нем. Тебе не стыдно плакать, когда…

— Но он не должен был… он… я не могу этого выносить…

— Ты все это поймешь, когда вырастешь. Возможно, твой папа немного вспыльчив, но в доме должен быть только один хозяин.

— Мне все равно, что ты говоришь. Он грубиян. Он не имеет права так обращаться с мамой… это несправедливо… Я…

— Прекрати, мальчишка! Немедленно замолчи! Как ты смеешь критиковать отца?!

— А ты сама? Ты тоже делаешь ему замечания! Я слышал, как вчера ты говорила ему, что это просто скандал — продолжать такие отношения с той женщиной и что ты…

— Довольно, Фил! Больше не смей говорить об этом ни со мной, ни с кем-либо другим, слышишь! — Голос миссис Рэттери был отрывистым и властным, но потом вдруг в нем появились нотки нежности. — Обещай мне, малыш, что забудешь все, что ты вчера слышал. Ты еще слишком молод, чтобы забивать себе голову всеми этими делами взрослых. Обещай мне.

— Я не могу обещать забыть об этом.

— Не изворачивайся, дитя мое. Ты отлично понимаешь, что я имею в виду.

— Ну ладно, обещаю.

— Так-то лучше. А теперь, видишь на стене саблю твоего деда? Сними ее, пожалуйста.

— Но…

— Делай то, что я тебе говорю. Вот так. А теперь дай ее мне. Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для своей старой бабушки. Встань на колени и держи эту саблю перед собой… Вот так. И поклянись, что бы ни случилось, ты всегда будешь свято хранить честь семьи Рэттери и никогда не опозоришь имя, которое носишь. Что бы ни случилось. Понимаешь?

Это было уже слишком. Я понял, что Джордж и эта старая карга доведут мальчика до сумасшествия. Я шагнул в комнату со словами:

— Привет, Фил, что это ты делаешь с этим страшным оружием? Только ради бога, не бросай ее, а то отрубишь себе пальцы. О, я не заметил вас, миссис Рэттери. Боюсь, мне придется забрать Фила: нам пора садиться за уроки.

Фил растерянно моргал, словно только что очнувшийся лунатик, затем боязливо взглянул на бабушку.

— Пойдем, Фил, — сказал я.

Он вздрогнул и вдруг выскочил из комнаты, опередив меня. Старая миссис Рэттери сидела в кресле с саблей, лежавшей у нее на коленях, громадная и неподвижная, как статуя. Я чувствовал у себя на спине ее тяжелый взгляд, когда покидал гостиную: даже ради спасения своей жизни я не посмел бы обернуться и взглянуть ей в глаза. Господи, как бы я хотел утопить ее заодно с Джорджем. Тогда была бы хоть какая-то надежда, что Фил будет жить здоровой жизнью.

Поразительно, как я свыкся с мыслью, что через несколько дней (как только позволит погода) я совершу убийство. Эта мысль не вызывает во мне абсолютно никаких эмоций — ничего, кроме легкого беспокойства, охватывающего человека перед визитом к зубному врачу. Видимо, когда человек созрел для совершения подобного акта и довольно долго размышлял о нем, его чувства притупляются. Любопытно. Я говорю себе: «Я вот-вот совершу убийство», и это звучит для меня так же естественно и безразлично, как если бы я сказал: «Вскоре я стану отцом».

Кстати, об убийцах. Сегодня утром у меня получился долгий разговор с Карфаксом, когда я приехал туда на своей машине, чтобы поменять масло. Он кажется вполне приличным человеком: не могу представить, как он уживается с таким несносным партнером, как Джордж. Он оказался страстным любителем детективных историй и забросал меня вопросами о технике убийства в романах. Мы обсуждали науку об отпечатках пальцев, сравнительные достоинства цианида, стрихнина и кислоты с точки зрения действующего в романе убийцы. Боюсь, в последнем вопросе у меня слишком слабые познания: нужно изучить курс о ядах, когда я вернусь к занятиям писателя (странно, как спокойно я рассуждаю о том, что снова займусь своей профессией, когда закончится этот небольшой перерыв, посвященный Джорджу. Как если бы Веллингтон после одержанной победы при Ватерлоо снова занялся бы своими оловянными солдатиками).

Вдоволь поболтав с Карфаксом, я побрел к задней части гаража. Там моим глазам предстала довольно странная картина. Стоя ко мне спиной и совершенно заслонив своим громадным телом окно, Джордж согнулся в позе человека, стреляющего из осаждаемого дома. Послышался какой-то шум. Я приблизился к Джорджу. Он действительно стрелял из духового ружья.

— Еще одна сволочь, — удовлетворенно пробормотал он, когда я оказался рядом. — А, это вы! Я только что уложил несколько крыс вон на той свалке. Чего только мы не испробовали — ловушки, яд, собаку-крысолова, но все бесполезно. Эти твари снова заявились и прошлой ночью изгрызли совершенно новую шину.