Сестра и жена бросились его утешать. Они забыли о Мэгги, которая стояла там и рыдала в траурных одеждах, а Феликс кричал так, словно умирает.

Он первым вспомнил о Мэгги и подошел к ней. Упал на колени и прижался лицом к ее животу, обхватил руками и запричитал:

– О, Мэгги! О, Боже!

Ей хотелось вырвать ему глаза, этому Иуде, который оставил их одних, беззащитных, точно так же, как Сэм.

– Как? Как он умер? – спросил Феликс.

– Карло Морелли бросал в него камни, – ответила она.

– Один из соседей? – воскликнул Феликс. – Он погиб из-за меня! Морелли и ногой не ступил бы на территорию виллы, если бы я был там. Мне следовало остаться. Я предпочел своего собственного ребенка мальчику, которого я клонировал. Мэгги, прости меня! – Он крепче обнял женщину.

По крайней мере он не просил ее поверить в то, что казалось ей смехотворным: как Феликс, медик, учившийся в Гарварде, и Сэм, бывший детектив, не смогли предвидеть опасность, которую представлял Карло Морелли для ее драгоценного мальчика?

Они убили Джесса.

Ее сына погубили поступки и бездействие трех мужчин: Феликса и Сэма, покинувших его, а потом Карло Морелли, который бросал камни.

– Где Джесс? Где его тело? – потребовал ответа Росси.

– Он пропал, – сказала Мэгги.

– Что?

– Он исчез, как Иисус.

Феликс сжал ее руки.

– Мэгги, что ты говоришь?

– Осторожно! – раздался голос Сэма. – Мэгги снова беременна.

Но Феликс, кажется, не слышал. Двадцатидолларовый тест подтвердил беременность, и Мэгги содрогнулась, вспомнив об этом. Она думала, что небеса послали Сэма, чтобы он стал ее Иосифом. Если это так, Джесс был бы еще жив. Ей пришло в голову только шесть дней назад, что это дьявол послал Сэма для того, чтобы расчистить дорогу к смерти Джесса. Если это так, то она носит яйцо змеи в том лоне, которое выносило Сына Божьего.

Именно его клонировал Феликс, используя ДНК клеток, которые украл с Туринской плащаницы, – Сына Божьего. С течением времени Феликс стал сомневаться в этом, но Мэгги знала наверняка. В конце концов она растила Джесса.

Возьми себя в руки.

Она осознала, что гладит Феликса по голове, как делала тогда, когда он терял мужество или веру по время ее первой беременности. Она слушала, словно издалека, его крики: «О, Боже!» и мольбы о прощении, которого она никогда ему не сможет дать.

– Я сказал, оставь ее в покое! – повторил Сэм и сердито оттащил Феликса.

Мэгги почувствовала, что ее с двух сторон обнимают сестра Феликса и Аделина, его обожаемая жена. А Сэм горячился:

– Мы с тобой виноваты, но ничто и никто больше не обидит Мэгги!

Феликс, с красными глазами, встал, и на мгновение Мэгги показалось, что они с Даффи подерутся, но этого не случилось. Оба вздохнули, извинились, обнялись и прошли в квартиру, пошатываясь. Сэм на ходу объяснял то, что невозможно объяснить. Глядя на них, Мэгги тосковала о том времени, когда, по разным причинам, они сделали ее самой счастливой женщиной на земле.

Смерть Джесса не была предопределена. Этого не могло произойти. Бог не откатил бы камень, который удерживал Джесса в этом мире, не протянул бы руку и не забрал бы его домой, разбив ей сердце, без всякой причины. Это могло быть только деяние Сатаны.

Фрэнсис и Аделина помогли Мэгги войти и закрыли дверь.

– Мне так жаль, – сказала жена. Она все еще была похожа на ангела со своими светлыми волосами и серыми глазами. Ее ребенок от Феликса еще жив.

Голос Сэма полон преданности.

– Мэгги, я здесь. Я здесь.

Как будто это имеет значение сейчас.

Как могла она лежать рядом с Сэмом и любить его? Как могла носить его ребенка? Ее предназначением в жизни было вырастить Джесса, чтобы он стал взрослым и спас мир.

Прежняя Мэгги умерла, когда умер Джесс. Вместо нее новая женщина надела одежды мести, как в Книге пророка Исайи, и окуталась рвением, словно плащом. Горестные мысли.

Она снова услышала голос Джесса, обращенный к ней, он прозвучал всего несколько недель назад:

– Chi sono io? Chi sono io?[1] – спрашивал он.

Она опустилась на колени и обняла его.

Он прошептал:

– Пожалуйста, скажи мне, мама. Я чувствую себя достаточно взрослым, чтобы знать правду, какой бы она ни была. Иногда думаю, что всегда был старым. – Он отстранился и погладил ее по щеке. – Ты боишься, что я не буду любить тебя. Правда? Не беспокойся. Даже если ты в действительности не моя мать, не бойся. Когда я думаю о любви, то думаю о тебе. Ты такая чистая, такая красивая… Ti voglio bene, mamma[2]. Всегда.

Слезы опять потекли по лицу.

Фрэнсис и Аделина осторожно сняли с Мэгги дизайнерскую шляпу с вуалью. Поскольку они сами были богатыми, то знали, что это лучшая шляпа в Милане.

Они высвободили из ее крепко сжатой руки кружевной зонтик. Стоя спереди и сзади, сняли длинный жакет, словно она была священником.

Мэгги задержалась в прихожей, которую так хорошо знала – та же персидская ковровая дорожка, те же картины, тот же гладкий паркет на полу. На полпути к комнатам на стене до сих пор висит тяжелое серебряное распятие – самое красивое, какое ей доводилось видеть – над черной скамеечкой для молитвы, где семейство Росси преклоняло колени. Больше ее этим не обманешь. Какой она была глупой, позволив своей вере превратиться в нестрогое христианство, модное сегодня! Ее учили истинной вере в детстве, в баптистской церкви.

Но глаза открылись. Мэгги не видела знака Сатаны, но знала, что он здесь.

– Ох, Мэгги, – произнесла Аделина. Она выбежала из комнаты, сказала, что приготовит чай.

В официальной гостиной, которую она когда-то убирала, когда служила горничной, под ее девятифутовым потолком, под подлинным Модильяни, Мэгги села на диван возле темно-серых портьер и позволила всем остальным утешать ее. Она клала голову на их плечи, обнимала в ответ, но в душе ждала знака от Бога.

Корал Андерс подошла к стеклянному входу в здание. Ее рыжие волосы развевались по ветру, бедра мягко покачивались под платьем без рукавов, отделанным перьями. Не характерная для Нью-Йорка золотая осень задержала появление желтых листьев в октябре.

Жалея о том, что ей придется привыкать к гудкам такси вместо плеска воды о борта судна и к вони отбросов на Манхэттене вместо запаха морской воды, она взялась за бронзовую ручку двери дома на Пятой авеню, где Теомунд Браун, ее бывший хозяин, жил с тех пор, как они познакомились. В руке Корал сжимала газету с заголовком, извещавшим о его смерти: «Американский миллиардер умер в Италии».

Появилось незнакомое лицо человека, одетого в ливрею швейцара.

– Чем я могу вам помочь, сеньорита?

Сеньорита? Она не помнила, чтобы когда-нибудь швейцар в Нью-Йорке говорил по-испански.

– Я пришла повидать… найти Луиса, – ответила она. – Он был дворецким Теомунда Брауна. Браун жил в пентхаусе.

– Си, сеньор Луис. Он все еще живет в пентхаусе.

Корал скрыла удивление.

– А ваше имя? – спросил швейцар.

– Корал. Он меня знает. Просто позвоните наверх.

– Ahorita mismo[3], сеньорита Корал, – произнес швейцар и впустил ее в мраморный вестибюль. Когда он исчез, чтобы позвонить, Корал опустилась на обитую кожей кушетку, где впервые кокетничала с Сэмом Даффи, в то время служившим здесь швейцаром – два века назад, как ей казалось. Теперь Сэм в Италии, с Мэгги и ее сыном.

Вернулся новый швейцар.

– Сеньор Луис вас примет, – сказал он. Вызвал лифт пентхауса и подождал, пока он спустится. После этого он набрал код на панели и придержал двери, пока она не вошла.

Двери закрылись, и пока дорогая кабина бесшумно поднималась наверх, Андерс гадала, что бы это значило, что Луис, дворецкий, до сих пор живет в пентхаусе. Теомунд умер больше месяца назад.