Отбрасывал на землю тени вьющийся виноград. Всё вокруг лежало тихое, полосатое: свет и тень; свет и тень…
А подальше, в уголке сада, стояло то самое дерево… Дерево дикого миндаля. Днём, Катя помнит, оно было розовым от цветов. А сейчас цветки, и крона его, и ствол казались тёмными в темноте сада. Ветра не было. Крона совсем неподвижная… И на землю ложилась тень. Тень была похожа на худую, длиннорукую девушку с растрёпанными волосами. Но вот ветка дерева осторожно заколебалась… Или, может быть, закачались на улице фонари?.. Руки девушки обхватили ствол, дрогнула её растрёпанная голова.
Ещё разок, как видно, качнулся фонарь на улице…
Девушка отделилась от дерева… Но не ушла далеко: всего-навсего на один шажок. Откинула длинные свои руки и опять, опять обняла ствол!
Девушка и дерево, крепко обнявшись, раскачивались. Раскачивались на дереве его крошечные листки (из окошка этого не было видно, но Катя вообразила).
И снова вспорхнула девушка у ствола… Пошло гулять, пошло развеваться длинное её платье.
И тут возьми и взойди луна. И всё стало ещё ясней.
Как странно, как быстро девушка отходила от дерева, как нежно его обхватывала…
А ног — не видать… Не видать ног! Длинным, до самой земли, было её развевающееся, рваное платье. Она плясала. Откуда девушке было знать, что Катя подглядывает?!
Блеснуло в свете луны ведро, забытое тётей Мунирой… Блеснуло и вдруг принялось подмигивать. Устала бабочка в комнате Кати, не стало слышно её. И вдруг как спохватится — и снова, снова выбивать крылышками трещотку о потолок!
А в саду — покой. Словно бы отступил куда-то фонарь: перестало мигать ведро.
Жарко. Душно. Простыня всклокочена Катиными ногами. Катя ложится в кровать и не дышит… Лежит тихонько и сердится. Ей хочется в сад. Да кто же пустит её? По ночам люди спят… Зато не спят деревья, тачки, садовые вёдра… По ночам начинается самое интересное — настоящая, скрытая от людей жизнь…
Рано утром тётя Мунира встала и очень тихо, чтоб не разбудить Катю, ушла за водой.
Шаги затихли. Катя вскочила и быстро-быстро обула коричневые ботинки.
— Куда тебя черти, девочка, носят? — входя с полными вёдрами, спросила тётя Мунира.
Катя молчала. Что ей было сказать?
Тётя Мунира полила ей из кружки на руки. Катя ополоснула лицо.
— Мылом! — грозно сказала тётя Мунира.
Катя вздохнула. Молча и кротко она намылила руки розовым мылом.
Когда тётя Мунира наконец-то ушла из сада, Катя медленно, осторожно ступая и все время оглядываясь, подошла к миндалю.
Голый, пустой и обветренный был миндаль, с обглоданными от жары и ветров ветвями… Не было больше цветов на дереве. Только листья.
Катя нагнулась и заглянула под крону.
Нет!.. Никого. Она погладила ствол… Никого!
— Выходи, — сказала она. — Выходи сейчас же… Ведь я всё равно всё знаю!
Но дерево не тронулось с места.
— Выходи! — очень строго сказала Катя.
И сейчас же вышла из дому Лена.
— Ты что тут делаешь? — насмешливо спросила она. — С кем ты тут разговариваешь? С травой?
— Ни с кем, — ответила Катя.
— Какая же ты злопамятная, — усмехнувшись, сказала Лева. — Пойдём отсюда… Уйдём из сада… Хочешь со мной на базар? Купим сухих абрикосов. Ладно?
— Не надо мне твоих абрикосов. Я здесь останусь.
— Ну что же! Воля твоя… Только не трогай мои учебники… Слышишь? А то мы совсем поссоримся…
Лена тряхнула длинными пушистыми волосами, подвязанными розовой лентой, и пошла со двора.
Она пошла со двора, а Катя продолжала неслышно шептаться с деревом.
И вдруг Лена возьми и оглянись.
— Шептун! — сказала она. И захохотала.
Глава XIII. Дождь
А потом шёл дождь. Казалось, что он никогда не кончится и что всё на земле всегда стояло такое серое, мигающее, косое…
«Каково тебе?» — спросила Катя у дождика.
«Тики-тук», — пробормотал дождь. Это он колотил о наружные стены дома, о стёкла, хлопал по лужам и барабанил пальцам и о листки деревьев.
«Тебе каково?» — спросила Катя у дерева.
Но ветки дерева гнулись к земле, так сильно их колотил дождь, и ничего не ответили Кате.
Всё на земле как будто бы потеряло голос. У всего на свете был теперь только голос дождя. Лужи покрыло ямками — это об воду колотил дождь; серо и голо сделалось в комнате — это дождь стекал с другой стороны стекла так осторожно и медленно… Стекал и пел: «Тики-тук».
Тики-тук росло. Оно стало огромным. Тесно сделалось Кате во мгле потемневшей комнаты. Она потихоньку спустилась со стула, потом по ступенькам крыльца…
Поморгала и осторожно шагнула в дождь.
Вот перед нею улица. Не слышно ничьих шагов, не видно даже знакомой Кате облезлой собаки, перебегавшей так покорно и медленно от одной урны к другой, — городской печальной собаки, навечно подлез вшей хвост.
Поблёскивая, высоко вздымались крыши дворца — минарета. Притихли калитки, молчали, не отвечая Кате. Но пели что-то свое облезлые стены странных домов — без окон. Окна этих домов выходили в сады, а сады — Катя знала это — лежали посредине больших дворов.
Булыжники мостовой, став мокрыми, сделались молодыми, гладкими, без сучка и задоринки. И блестели. И были скользкие. Катя запела песню, которую сочинил Серёжка Прокофьев.
Человек идет под дождём,
И зонтом от дождя укрывается,
И песней своей наслаждается.
Идёт он далеко, куда-нибудь.
Без папы, без мамы
Он свой продолжает путь…
Катя всё шла и шла, пока не перешагнула невидимой городской черты. А за городской чертой начинался пригород. А пригород был горок: высокой, широкой горой, заслонившей небо.
Гора рассекалась дорогой. С обеих сторон дороги росла трава. А меж трав проглядывала земля — вся влажная. Тут и там одинокое дерево, нежно шуршавшее под дождём. «Тики-тук…» — говорили деревья.
Катя всё шла и шла — очень маленькая в этом большущем царство дождя и гор.
Навстречу ей бежал дождь.
Всё дальше и дальше шагала Катя. А это значит — все выше и выше поднималась она.
Шаг, ещё шаг… Как далеко, однако… Глянет вниз — не видно подножия горы. Глянет вверх — не видно ее вершины.
Шаг, ещё шаг… Короткие, маленькие шаги. Но шагов было много. И хоть дорога длинная, всё же, должно быть, бывает конец и у самых длинных дорог.
Напротив горы, по которой шла Катя, стояла другая гора. Тоже очень большая. Там виднелся разрушенный дом, который зовётся храмом. От храма остались одни картины. Они блестели под дождиком. Эти картины были когда-то внутри большущего храма и назывались: роспись. Но вот обрушились стены, открылась роспись…
На той стороне (на стороне больших и далёких гор) стоял ещё один дом, очень белый и не совсем разрушенный, — стоял, мелькая навстречу Кате.
Она не знала, что в этом большущем доме когда-то жили монахи и что были они одеты в плащи с капюшонами, которых Катя в жизни не видывала.
Она видела брюки у женщин на берегу моря, очки, сквозь которые не угадать глаз, заклеенные белой бумагой носы (от солнца). Но никогда не видывала она широких, темных плащей с капюшонами.
И вот как будто бы промелькнула тень на той стороне гор. Тень, похожая на монаха. Катя не знала, что значит монах, но знала, что значит тень.
Тень мелькнула, пропала… Вслед за ней показалась другая тень. Цепочка теней — как шествие.
Горы были старые и много чего перевидели на своем веку… А век — это… Что такое век? Десять раз десять — век. А века? Много раз десять по десять.
…По дорогам вековых гор шагали тени. Такие тени зовутся тенями прошлого.
Катя споткнулась о какую-то железяку, наклонилась и подобрала ее.
Железяка была подковой от жившей когда-то на свете лошади. Лошади в этих горах тогда ещё были маленькие, маленького росточка — горные лошади. Низкорослые, словно мулы, — смесь лошади и осла. И подкова, которую подобрала Катя, была не такой, как подковы от наших сегодняшних лошадей. Не дырки от гвоздиков были в подкове, а зубчики. Так когда-то, очень давно, работали кузнецы. Дождь, и ветра, и время смыли верхний земной покров, обнаружив подкову.
