— Если мистер Шерлок не считал нужным посвящать вас, то не знаю, имею ли я право...

— Но видите ли...

Словом, я не смог убедить его. Он считал, что является обладателем профессиональных тайн, и никакие мои слова не могли сбить его с этой позиции. Чем больше я давил на него, тем более он становился непреклонен, пока, наконец, не обращая внимания на мои увещевания, не поднялся и не стал оглядываться в поисках трости.

— Поверьте, я сказал все, что имел право вам поведать, продолжал он стоять на своем, делая вид, что ищет тросточку и избегая смотреть на меня. — Вы должны извинить меня... нет, я не могу и не хочу быть невежливым. Я рассказал вам все что мог и предоставляю вам решать это... эту дилемму.

С тем мы и расстались, но я с трудом мог верить ему. Его застенчивость внезапно уступила место торопливости, и профессор Мориарти оставил меня в раздумьях по поводу последующих действий, которые я должен был предпринять. Вспоминая его мрачные намеки на прошлое Холмса, его упоминания о какой-то трагедии, я про себя решил,' что профессор в силу своей сверхчувствительной натуры может считать трагедией то, что я счел бы всего лишь печальным событием, не больше. Но у меня не было времени долго размышлять по этому поводу, потому что мне не давало покоя угрожающее состояние Холмса и туманные угрозы Мориарти (должен с сожалением признать, что профессора можно было понять) о возможности прибегнуть к помощи адвоката. Такой ситуации надо было любым способом избежать. Холмс был легковозбудимой натурой (я и раньше знал, каким стрессам он подвержен, хотя они, конечно, не были результатом воздействия кокаина), поэтому подобное развитие событий было недопустимо.

Путем размышлений я пришел к выводу, что ему нужна интенсивная терапия. Необходимо было положить конец этому ужасному пристрастию, и мне была необходима помощь, ибо из прошлого опыта я знал, что только моих скудных способностей и знаний не хватит. Строго говоря, мне это было не по силам. Во время предыдущих месяцев, когда наши контакты были сведены к минимуму, его губительная тяга возросла десятикратно и теперь крепко держала его в своих объятиях. И если даже раньше я был не в состоянии помочь ему избавиться От нее, то как я мог рассчитывать на успех сегодня?

Посмотрев на часы, я увидел, что почти два. Поскольку большая часть рабочего дня осталась позади, было бы глупо возвращаться в кабинет, тем более что Мэри к пяти возвращалась от миссис Форрестер и я твердо намеревался встретить ее на вокзале Ватерлоо.

Так что в оставшееся время я решил найти Стамфорда и попросить у него совета — не сообщая, конечно, всю правду, которую я собирался изложить в виде рассказа об одном из моих пациентов.

Надо напомнить, когда в 78-м году я учился в Лондонском университете, шкафчик Стамфорда в больнице Барта был рядом с моим. С тех пор он успел получить ученую степень и ныне стал врачом в той же самой старой больнице, где много лет назад в химической лаборатории познакомил меня с Шерлоком Холмсом. Он не так хорошо знал его и всего лишь свел нас вместе, узнав, что мы оба ищем приличную квартиру за умеренную плату. Поэтому, стараясь помочь Холмсу, я не собирался раскрывать его.

Снова я вышел из дома, на этот раз сунув в карман несколько сандвичей с ветчиной, которые приготовила мне горничная (хотя она и протестовала против подобного обеда), как нередко делал увлеченный расследованием Холмс. Эти воспоминания вернулись ко мне острой болью в груди, когда, расположившись в кебе, я направился к Барту.

Современные исследователи не скрывают удивления, что мы с Холмсом предпочитали пользоваться кебами, которые в самом деле обходились недешево, в то время когда куда дешевле было путешествовать в подземке. Поскольку я не собираюсь делать из этого тайну, должен сказать, что хотя подземка в самом деле была куда дешевле, чем конные экипажи, и во многих случаях значительно быстрее, расположение ее линий не представлялось нам однозначным, и мы нередко запутывались.

Однако подлинная причина, по которой мы старались ею не пользоваться, заключалась в том, что в то время подземка представляла собой сущий ад. Заполненная клубами пара, грязная, зловонная и полная опасностей, она производила отвратительное впечатление, и те, кто могли передвигаться иным образом, неизменно старались избегать ее. Люди же, вынужденные постоянно иметь с ней дело, неизбежно страдали от легочных заболевании, и, поскольку район, в котором я практиковал, граничил с подземной дорогой, я видел многих рабочих, строителей и служащих этой сети дорог, о которых можно в буквальном смысле слова сказать, что они отдали свои жизни, дабы сегодняшние обитатели Лондона могли получать удовольствие от самой безопасной и современной транспортной системы в мире.

В 1891 году ни одна из линий не связывала Бейкер-стрит с больницей Барта, так что кеб в то время был № роскошью, а необходимостью (я не говорю об омнибусах но у них были свои недостатки).

Больничный комплекс Сант-Бартоломью может считаться одним из старейших в мире. Его здания двенадцатого столетия были возведены на фундаментах, заложенных еще римлянами — как можно предположить, во исполнение обета шута Генриха I, который во время путешествия в Рим серьезно заболел и поклялся, что если он оправится, то возведет самую большую церковь в Лондоне. Не знаю соответствуют ли истине все связанные с ним истории, но принято считать, что Барт начал свое существование как церковь и оставался таковой, пока Генрих VIII не конфисковал ее в пользу короны и не приказал (как он делал повсеместно) уничтожить некоторые чисто церковные детали здании, но и после того, как тут обосновалась больница строение изменилось незначительно. Лет двадцать до того,’ как я проходил тут практику, неподалеку располагался обширный Смитфилдский рынок с огромной бойней, и говорили, что запах гниющего мяса перекрывал все остальные ароматы на несколько миль в округе. Я мог только радоваться, что еще до моего появления рынку был положен конец и там, где раздавались стоны агонизирующих животных и ручьями текла их кровь, стоят ряды достойных общественных заведений и магазинов. Я не был у Барта последние пятнадцать лет, но мне было известно, что тут почти ничего не изменилось.

Когда же 25 апреля мой кеб въехал под своды его портала, я тем не менее не думал об очертаниях древних строений, равно как даже не бросил взгляда на архитектурную лепнину и барельефы, продолжающие радовать глаз. Расплатившись с кебменом, я прямиком направился в отдел патологии, где предполагал найти Стамфорда.

Путешествие мое пролегало по лабиринту коридоров, из-за чего мне несколько раз приходилось спрашивать направление: я давно тут не был. Запахи Смитфилдского рынка давно испарились. Вместо этого мое обоняние ощущало одуряющие ароматы карболки и спирта, в которых для меня не было ничего нового, потому что они сопровождали меня с начала медицинской карьеры. Тем не менее их концентрация в Барте была довольно высока.

Как выяснилось, Стамфорт читал лекцию, и мне пришлось занять место в задних рядах аудитории и ждать, пока он завершит ее. Сосредоточиться на его словах было трудно — что-то о циркуляции кроветока, если не ошибаюсь хотя не могу утверждать — настолько я был поглощен стоящей передо мной задачей. Припоминаю что, глядя на него, с хозяйским видом расхаживающего по роструму, я вспоминал, что давным-давно и мы с ним сидели на тех же местах, слушая преподавателей, которые старались вбить в наши тупые головы те же самые факты.

Когда лекция закончилась, я торопливо спустился с верхних рядов, и когда Стамфорд был уже у дверей, окликнул его.

— Боже небесный, да никак это Ватсон! — воскликнул он, делая шаг ко мне и с воодушевлением тряся мне руку. — Какие силы занесли вас в Барт в наши дни. Кажется, вы слушали мою лекцию, не так ли?

Болтая таким образом, он, взяв меня под руку, вел сквозь лабиринты переходов в его собственный кабинет, обжитое пространство которого он делил с коллегой, тоже преподавателем. Тот был значительно моложе, и меня радовала непринужденность общения Стамфорда с ним, свидетельствующая о сохранившейся у него раскованности. Годы сказались на нем самым благотворным образом, его юмор был добродушен и откровенен, как и раньше; так же осталась свойственна ему профессиональная торопливость движений, что давало ему повод подшучивать над собой.