В марте сорок первого, еще до начала войны, институт, куда перешел, был преобразован в военную академию. Я стал слушателем академии, и мое материальное положение значительно улучшилось: выдали форму, кормили, как на убой, было общежитие, платили стипендию. Но не сразу вписался в новую обстановку: «зацепился» с преподавателем курса «Детали машин». Он не хотел зачесть курсовой проект, который сделал еще в политехническом. Однако после того, как из девяносто шести слушателей я один сдал все экзамены на «отлично», инцидент был исчерпан.

И вот июнь сорок первого. Двадцать второе число. Все прилипли к тарелке репродуктора. После речи Молотова написаны рапорты с просьбой отправить на фронт. Нам объяснили, что будем задействованы в других местах, а пока должны как можно успешнее учиться. В августе сорок первого, то есть через полтора месяца, академию эвакуировали в Йошкар-Олу, где до мая сорок третьего продолжалась учеба.

Теперь скажу, что стало с бобруйскими друзьями: Сема Геллер ушел на фронт, Яна тоже рвалась медсестрой, но ей, как и мне, сказали: подождите. В августе была еще в Ленинграде, приходила ко мне, к забору академии: нас не выпускали. Очень плакала: уже двадцать шестого июня немцы взяли Бобруйск. Мы ничего не знали о своих родных. Я даже не смог с ней проститься: нам не давали увольнительных, а телефонной связи не было. Это не теперешнее время, когда у каждого молодого есть мобильник. Связь с Яной прервалась: она не знала моего нового адреса, я написал несколько раз на общежитие, но ответа не получил. С Семой связи тоже не было. Оставались лишь товарищи по академии. Однако предаваться унынию было некогда: учебная нагрузка была огромной.

В январе сорок третьего при защите дипломного проекта, над которым сидел ночи напролет, и он получился как надо, меня опять срезали, чтобы не дать, как нынче говорят, «красного» диплома. Антисемитизм процветал. И хотя после защиты я доказал, что был прав в разработке проекта, «поезд ушел»: мне дали обычный диплом и присвоили звание «лейтенант», тогда как отличникам присваивали «старшего».

Хоть и было обидно, но плюнул и написал еще раз рапорт об отправке на фронт. Мне сказали: начальству виднее, чем должен заниматься, и я потопал к месту назначения – в ОКБ. Это опытное конструкторское бюро. Их создавали при заводах и научно-исследовательских институтах. В них, в ОКБ, разрабатывалась новая военная техника. Я был назначен в Омск, а мой товарищ по группе – в Казань. Мать товарища жила в Омске, и он попросил поменяться. Нам пошли навстречу. Так оказался на казанском авиамоторном заводе, где было два ОКБ: в одном работали над созданием мощных поршневых двигателей для самолетов «Пе-2» и «Як-7», второе, совсем секретное, подчинялось министерству авиационной промышленности и НКВД. Я попал во второе. Моя должность называлась «помощник военпреда по опытному строительству», штатная категория – капитан. Я был лейтенантом.

Началась интересная, но очень непростая работа, потому как в ОКБ, куда попал, в то время работали Андрей Николаевич Туполев, Сергей Павлович Королев, Валентин Петрович Глушко. Старшим по возрасту был Туполев.

Не знаю, что говорят вам эти имена, а вот совсем молодые вообще вряд ли о них что-либо знают.

Андрей Николаевич Туполев прожил большую жизнь – восемьдесят четыре года. Сейчас я в его возрасте. Он – самый известный советский, российский авиаконструктор. Под его руководством создано более ста типов военных и гражданских самолетов, на которых поставлено около сотни мировых рекордов. Вознагражден был – но это потом, потом! – правительством сполна: и Ленинская, и Государственные премии, и трижды Герой Соцтруда.

Королев Сергей Павлович был почти на двадцать лет моложе. Когда с ним познакомился, Королеву было тридцать шесть, а умер он – шестидесяти не исполнилось. Королев – человек, без которого не полетел бы в космос Гагарин. Он – главный конструктор ракетно-космических систем, он – основатель практической космонавтики, академик, дважды Герой Соцтруда. Конечно, все это тоже было потом. Под его руководством были созданы первые баллистические и геофизические ракеты, первые космические корабли, на которых люди полетели в космос. Он тоже был не обижен госпремиями. Ну, а самым близким мне был Валентин Петрович Глушко. Этот человек, с которым я работал рядом, создал советский ракетный двигатель, сконструировал первый в мире электротермический РД, первые советские ЖРД. РД – ракетные двигатели, тяга которых основана на реакции (отдаче) вытекающих из них продуктов сгорания топлива, ЖРД – жидкостные ракетные двигатели.

Валентин Петрович потом тоже стал и академиком, и дважды Героем Соцтруда, и лауреатом Ленинской и Государственной премий, а летом сорок третьего, когда лейтенант Яков Боровский, то есть я, предстал пред их очами, они были не маститыми и заслуженными людьми, а… зэками. Да, да: самыми обыкновенными зэками. Они были «врагами народа», и командовали ими энкаведешники.

Надо сказать, еще в мае сорок третьего я был приглашен в Москву в один из отделов НКВД, где меня хорошенько «проинструктировали». Мне объяснили, что люди, с которыми придется работать, хоть и очень серьезные ученые, но… «враги народа», а потому с ними надо быть осторожным. Обращаться к ним следует только по имени и отчеству и слово «товарищ» в обращении не употреблять. Разговаривать можно только на служебные темы.

С первого дня знакомства Глушко и Королев произвели прекрасное впечатление: интеллигентные, приятные, спокойные. Особенно понравился Глушко. Он никогда ни на кого не повышал голоса, хотя был очень требовательным, целеустремленным. В конце сорок четвертого все трое были реабилитированы, но какое-то время еще оставались в ОКБ.

Ничего не могу сказать об их личной жизни, потому как разрешено было общаться только на служебные темы, но однажды, будучи в казанском горкоме партии, познакомился с техническим секретарем по фамилии Глушко. Не удержался и спросил Валентина Петровича, кем приходится ему эта женщина. Он ответил: «Мать моей дочери…»

В сорок пятом, когда все трое уезжали в Москву, Валентин Петрович предложил мне ехать с ним: его назначили начальником очень большого и важного КБ в Подмосковье. Конечно, надо было ехать, но… Тут должен рассказать о своей женитьбе.

Попав в Казань, в редкие часы отдыха – работали и в выходные – был одинок. Жил в какой-то непонятной общаге. В одно из воскресений, когда был свободен вторую половину дня, ехал в центр города и встретил бобруйского соседа. Фамилия соседа была Горштейн. Мы никогда не приятельствовали с этой семьей – просто раскланивались, но здесь бросились друг к другу, как родные. Горштейну с женой и детьми – две дочери – удалось эвакуироваться. Попали в Казань. По дороге жена чем-то серьезным заболела и умерла. С девочками он жил на частной квартире, работал в какой-то артели. По возрасту был непризывным.

Горштейн привел меня в маленькую чистенькую комнатку около казанского базара, и я оттаял душой. На минутку показалось, что нет войны, а есть старый, тихий и очень уютный Бобруйск. Теперь, как только выдавались свободные минуты, а выдавались они редко, бежал к Горштейнам. Девочки – Муся и Нюся – были молоденькими: Муce – девятнадцать, Нюсе – шестнадцать. И однажды это случилось. Как, почему – не знаю. Был как в чаду. Горштейна и Нюси дома не было.

Отец еще давно, до войны – мне было пятнадцать, – объяснив по-мужски, что и как, сказал: «Смотри, Яков, испортишь девку – женись!» Не знаю, испортил ли я девку – ничего в этом не понимал, это было в первый раз, но отрезвев, понял, что должен жениться. В следующий приход к Горштейнам сделал официальное предложение, которое было тут же принято. Случилось все в сорок третьем, а в сорок четвертом уже родился мой первенец Вовка. Сейчас моему сыночку было бы шестьдесят. Было бы…

Тосковал ли по Яне? И да, и нет. Жизнь, а главное работа не давали продыха. Уже после войны случайно узнал, что Яна уехала с родными в Польшу. Почему в Польшу, не знаю. Но при Гомулке почти все евреи оттуда бежали. Где она, жива ли – тоже не знаю. Только, когда слышу романс: