— Ты права, — согласился отец. — Так и вижу, как они сидят, сложив руки на коленях, и смотрят, выискивая, к чему бы придраться, и не находят ничего дурного ни в тебе, ни в том, как одела тебя мама. И молчат, потому что твоя мама — из семьи Уиннов, а Уинны — это деньги, нажитые на угле. И со Стоуксами мы связаны, только твоя фамилия не Уинн и не Стоукс, а Локвуд. Ах, как хорошо мне знакомы эти неприязненные взоры Гиббсвилла! А ведь я без труда мог бы избежать их, если бы женился на гиббсвиллской девушке и поселился на Лантененго-стрит. Или если бы мой отец женился на гиббсвиллской девушке. Или твой дядя Пен обосновался там. Но этого не произошло, и потому мы не кажемся им порядочными людьми, и даже я беру на себя смелость утверждать, что мы сами не чувствовали себя достаточно порядочными. Локвуды овладели Шведской Гаванью с помощью грубой силы — той силы, которую именуют всемогущим долларом. В этом городе не нашлось никого, кто осмелился бы нам противостоять. Как-никак твой прадед убил двух человек, убил как раз в этом городе, а сколько он убил в гражданскую войну, мы и не знаем. Он всегда ходил с револьвером, и половина города была должна ему деньги. Если бы кто-нибудь из твоих предков служил судьей и слыл честным человеком, тебе, возможно, не пришлось бы встречать неприязненные взоры Гиббсвилла. Но вышло так, что даже твой самый уважаемый родственник убил любовницу и убил себя.

— Ты слишком переутомился, папа.

Он бросил взгляд на свою руку, затем на нее и улыбнулся.

— Мне вдруг показалось, что я опять поранил себя. Да, я переутомился. Впервые в этом признаюсь.

— Давай прекратим этот разговор.

— Тебе кажется, что я взвинчиваю себя, как выражалась твоя бабушка?

— Прежде с тобой этого не случалось, — сказала она. — Пойдем прогуляемся.

— Прогуляемся? Куда?

— Просто так. Всю прошлую неделю я каждый день по двадцать раз обходила пароходную палубу и всегда возвращалась в одно и то же место — в бар.

— Хорошо, погуляем, — сказал Джордж Локвуд.

— Можно, я надену твое пальто? Чтобы не ходить наверх?

— Конечно. На улице морозит.

Она достала его военную шинель, которая висела в стенном шкафу в холле, а он надел длинное с поясом пальто из верблюжьей шерсти и шапку.

— Ты хорошо одеваешься, папа, — сказала она.

— Ты так считаешь? Благодарю. Я никогда не жалел денег на одежду и приучал к этому твоего брата. Важно не только то, как ты выглядишь в новой одежде, но и то, как себя чувствуешь в ней. Однако приходится признать, что твой брат экономит на одежде. Возможно, этим он хотел лишний раз подчеркнуть свою независимость. Хочешь взять с собой трость?

— Да. — Эрнестина улыбнулась. — Молодые люди опять стали ходить с тростями.

— Видел. Ротанговые. Я предпочитаю более тяжелые. Однажды, когда строился этот дом, я за один день убил двух ядовитых змей. С тех пор ни одной не встречал. Но если подняться на гору, то надо смотреть в оба. Вон там, где скалы, водятся гремучие змеи.

— Я думала, они уползают ночью в щели.

— Не очень-то на это рассчитывай.

Они вышли через калитку и стали спускаться по склону холма в направлении шоссе.

— По-моему, в кармане пальто есть перчатки, — сказал он.

— А ведь и правда холодно.

— Если устанешь, скажи. Для ходьбы твои туфли не очень-то приспособлены.

Дойдя до середины косогора, он остановился.

— У твоего деда был план скупить всю землю отсюда до Рихтервилла.

— До самого Рихтервилла?

— Когда-то и я об этом мечтал, но обстоятельства изменились, и теперь я рад, что он этого не сделал.

— Какие обстоятельства?

— Твой брат явно не намерен здесь жить, ты — тоже. Что бы я стал делать со всей этой землей?

— Ты стал бы помещиком. Это доставило бы тебе удовольствие.

— Верно.

— Очень здесь красиво при лунном свете, — сказала она. — Все фермеры, как видно, уже спят.

— Еще бы. Встают-то они в четыре утра. Скотине корм задают, коров доят. Потом обильные завтраки. Без этого им нельзя. Целая рабочая смена до полудня и целая смена — после, пока не придет время ложиться спать. Да, занятия сельским хозяйством доставили бы мне удовольствие. Люблю я эту долину, а почему — не совсем понимаю. Никто из нас в этих местах не родился, хотя твоя бабушка Локвуд родилась по одну сторону долины — в Рихтервилле, а дед — по другую, то есть в Шведской Гавани. Кроме того, у тебя много двоюродных и троюродных сестер и братьев. Ты никогда про них не слыхала, а они живут недалеко отсюда.

— Кто они?

Он улыбнулся.

— Я и сам их не знаю. Хоффнеры и их родня.

— И бабушка Локвуд одна из них, — сказала она.

— Да. Они были здесь первыми поселенцами. Расчистили земли, обработали их, развели скот. Локвуды же, насколько я знаю, совсем другого сорта люди. Приспособленцы. Но надо отдать им должное — они стойко сопротивлялись враждебному окружению. Друзей у них не было, зато врагов хватало. Ты где хотела бы жить, если здесь останешься?

— Ты не считаешь, что я могла бы обосноваться в Европе?

— Нет. Быть может, ты не отдаешь себе в этом отчета, но ты связана с этими местами слишком крепкими узами. Твой брат закрепляется в Калифорнии, но он лишь повторяет то, что делал сто лет назад Мозес Локвуд.

— Я не считаю, что так уж это важно — где жить.

— А я считаю. Последние сто с лишним лет мы не имели отношения ни к европейцам, ни к европейскому образу жизни. А если вспомнить, что мы, возможно, принадлежим к роду Локвудов из Новой Англии, то — последние двести лет. Я, однако, не уверен в том, что мы к ним принадлежим, равно как не уверен и в противоположном. В какой бы части Европы ты ни жила, в глазах европейцев ты всегда будешь иностранкой. Всегда. И это обстоятельство с возрастом будет приобретать для тебя все большее и большее значение. Ведь ты — американка, и больше ничего.

— Я могла бы обосноваться и в Китае, если б вышла замуж за человека, который живет в Китае.

— В Китае я никогда не был, но жить тебе там, по-моему, было бы легче, чем, скажем, в Испании, Франции или Италии. В Китае уроженцы Запада обособляются в своих маленьких колониях, что в европейских странах встретишь не часто. Американцы в Китае никогда не ассимилируются. Как, впрочем, и во Франции и других европейских странах. Но там они жаждут ассимилироваться, что невозможно.

— Какие у тебя планы в отношении меня, папа?

— Планов — никаких. Надежд — много. Надеюсь, что ты полюбишь американца, выйдешь за него замуж и останешься жить в Соединенных Штатах. Предпочтительно на Восточном побережье, но и Средний Запад не так уж далек — всего одна ночь в спальном вагоне.

— У тебя есть кто-нибудь на примете?

Он немного подумал.

— Конечно. Кто-нибудь из тех молодых людей, которых я встречаю в клубе «Ракетка» и в деловой части Нью-Йорка. Но ты ни за что не воспользуешься моей рекомендацией — да и не надо.

— Я должна перед тобой извиниться. Почему-то я решила, что ты выбрал мне партию где-нибудь по соседству, поэтому и стараешься убедить в том, как хорошо в этом районе Пенсильвании.

— Нет. К сожалению, никого из молодых людей по соседству я не знаю. Есть друзья твоего брата, но я с ними не встречаюсь. В загородном клубе не бываю, а когда приезжаю в Гиббсвилл, то вижусь не с молодыми людьми, а с Чэпином и Мак-Генри. Джулиан Инглиш женился на дочери Уокера, и я рад, что он не стоит у нас на пути. Хотя тебе он всегда нравился.

— Когда мы были молоды — нравился. Да из-за него все девчонки голову теряли. Кроме Кэролайн. Но она-то как раз и вышла за него.

— Да поможет ей бог. Не наше дело осуждать кого-либо, но лично я считаю, что он недостоин такой девушки, как Кэролайн.

— Шарм, папа. У тебя ведь он тоже был.

— То, что ты применяешь этот термин ко мне в прошедшем времени, не очень-то мне льстит.

— Ну, хорошо. Он у тебя и сейчас есть. Но к нему прибавилось и еще кое-что.

— Что именно?

— Ну вот, например, что ты поранил себе руку. Мне это нравится больше, чем шарм. Я уже столько этого шарма вкусила, что мне его надолго хватит.