— А у тебя когда было самое счастливое время?

Он наклонил голову.

— Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.

— Ну все-таки?

— На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.

— Но ты же не можешь не знать, — настаивала она. — В студенческие годы? Когда женился на маме? Теперь?

Он задумался.

— Теперь. В эту самую минуту.

— По тебе это не очень-то видно.

— Знаю, что не видно, — согласился он. — И тем не менее именно сейчас, когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.

— Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?

— Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость счастья я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во мне эти мысли, и я считаю, что едва ли был когда-либо счастлив. Нет. Радости были, но счастье — нет.

— Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?

— Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но я скажу все равно. Ты первый человек, которого я полюбил.

— Меня? Сейчас?

— Да.

— Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?

Он в нерешительности помолчал.

— Одну любил.

— Но не маму. В этом я уверена.

— Нет, не маму.

— И, конечно, не Джеральдину.

— И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни другими достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел бы любить. Это была чувственная туповатая немка, но лишь она одна завладела всем моим существом.

— Она привлекла тебя как женщина?

— О, да.

— А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?

— Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве есть элемент эротики. Но я так не считаю. Вы обе завладели моим существом, только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей любви, ты же заставила почувствовать, что я тебе нужен. Ты очень несчастна и нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и не хотела. Мы не можем этого знать и никогда, видимо, не узнаем. Слишком много в нас такого, что не поддается пониманию, Тина. Есть тонкости непостижимые; сотни оттенков промелькнут в сознании, прежде чем сформулируется четкая мысль. А мысль должна быть четкой, иначе ее не поймаешь. И вот я снова стал самим собой и пытаюсь разумно рассуждать, анализировать, думать — словом, делать то, за что меня все ненавидят. Как я могу проследить за тысячами неясных мыслей, которые в конце концов выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы кроются где-то в нашем подсознании — и остаются в подсознании, потому что признаваться в них нам неприятно.

— Папа!

— Да?

— По-моему, ты порезал себе руку. Это кровь?

Он поднес ладонь левой руки к глазам.

— Кажется, да. Где-то поцарапал. Но обо что? Похоже, что о гвоздь. Но в этом кресле нет гвоздей.

— Я принесу сейчас йод.

— Не надо. Ты не догадываешься, отчего кровь?

— Нет.

— Я поцарапал себя ногтем.

— Странный случай.

— Более чем странный, — сказал он. — Так увлекся собственной речью, что впился ногтем в ладонь. Никогда не предполагал, что такое возможно.

— Все-таки давай я смажу йодом.

— Хорошо. Только Джеральдине не говори, как это произошло. Надо же — настоящая рана. Флакон с йодной настойкой в уборной. Крошечный такой флакончик, всего на три унции. И коробка с гигроскопической ватой. Полечишь рану своему незадачливому отцу? Или правильнее сказать — обработаешь? Ангел-исцелитель. Впредь мне лучше не увлекаться собственными речами.

— Это все-таки лучше, чем кусать губы, как это иногда делаю я, — сказала Эрнестина.

Он попробовал обратить эту историю с членовредительством в шутку, но ее подчеркнутая невозмутимость и то, как она избегала его взгляда, показывали, что она отнюдь не считает царапину на его руке безобидной. Да он и сам не считал. На какое-то время им обоим нашлось занятие: ей — смазывать йодом рану, ему — разыгрывать роль потерпевшего, преувеличивающего свои страдания. Он предполагал, что она, кончив дело, сейчас же придумает какой-нибудь предлог и уйдет, но этого не произошло. Она не уходила.

— Ну, так будем продолжать наш разговор? — спросил он, держа больную руку на уровне лица.

— Если хочешь.

— Думаю, надо. Я в долгу перед тобой за то, что ты приехала.

— Восемьсот с чем-то долларов.

— О деньгах тебе никогда не придется беспокоиться, Тина. Это ты должна знать. Я никогда не буду пользоваться деньгами, как дубинкой. Тем более в отношении тебя.

— А в отношении Бинга?

— Тоже нет, да и поздно уже. Есть основания думать, что сейчас он богаче меня. Молодец! Искренне говорю. Его финансовая независимость тоже мне приятна. Он хотел быть независимым и стал независимым. Но тот, кому хочется избавиться от меня, заставляет и меня желать того же.

— Ну, так теперь вы избавлены друг от друга. Да, я знала, что Бинг разбогател. Он пишет мне, постоянно пишет. И последние два-три года рассказывает о своих финансовых успехах. Купил себе «роллс-ройс».

— Знаю, — сказал Джордж Локвуд.

— И знаком со всеми шишками.

— С шишками? Это еще что такое?

— Это жаргонное выражение. Так называют влиятельных людей, папа. Я вижу, ты не знаком с жаргоном.

— Мне казалось, что знаком, но «шишка» — это что-то новое. Я знал, что твой брат в хороших отношениях с такими людьми. О да, он преуспевает. В нефтяном деле. Нефть всегда казалась мне рискованным предприятием, но Бинг не потерял головы. Пока не потерял. Отложил капитал на жену и детей, и теперь его ничто не остановит. Деньги, которые завещал ему и тебе дядя Пен, покажутся ему мелочью.

— Мне не покажутся, — сказала она.

— Нет. При желании ты могла бы всю жизнь прожить за границей на одни проценты с этой суммы. Не в парижском «Ритце» и не в «Клэридже», но с достаточным комфортом. С таким капиталом ты уже можешь считаться богатой американкой.

— Да. — Эрнестина снова уставилась в свою долину на полу.

— Не думай, что я хочу отвлечься от темы.

— Знаю. Мы заговорили о Бинге, но это все та же тема, не так ли?

— Да. Как и твой дядя Пен. Его наследство. Твои доходы. И то, что я распорол себе ногтем ладонь.

Она кивнула.

— И то, что в Европе я буду богатой американкой.

— Ты хорошо знаешь нашу семью? — спросил он.

— Нашу семью? Наверно, не так хорошо, как следовало бы. Я не предполагала, что о ней можно много знать. Я не права? Мне всегда казалось, что Локвуды умеют делать деньги, но не пользуются должным уважением. Это странно. Такой род, как наш, за сотню лет своего существования должен был бы снискать себе больше уважения. Некоторым семействам удается добиться этого на протяжении жизни одного поколения, а мы просуществовали три, не так ли? Три. Я представляю уже четвертое. Ты посмотри на Бинга: со временем он так разбогатеет, что другие в сравнении с ним покажутся бедняками.

— Ты попала в самую точку. Мы, пожалуй, действительно никогда не пользовались должным уважением. Знаешь почему?

— Мой прадед убил кого-то. Это я знала. Но остальные-то вели себя вполне, прилично, пока бедный дядя Пен не…

— Извини, я перебью. У тебя с путевым обходчиком все кончилось из-за дяди Пена?

— Возможно, это лишь совпадение, — сказала она.

— Но ты в этом не уверена?

— Нет, не уверена. Он иначе стал ко мне относиться. Это я заметила по тому, как он смотрел на меня. Словно я проститутка, которая прикидывается порядочной девушкой. Он очень честолюбив и очень хитер.

— С этим тебе придется сталкиваться всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока ты не выйдешь замуж и не переменишь фамилию. Поэтому ты и захотела жить за границей?

— В начале — не поэтому. Но после всего, что случилось с дядей Пеном, я представила себе, каково будет дома. В этом отношении мой хитрый дружок служил хорошей иллюстрацией. И тогда я подумала: господи, что же меня ждет в Шведской Гавани и в Гиббсвилле? Ведь именно гиббсвиллские дамы впервые заставили меня испытать чувство унижения, когда я посещала танцевальную школу и детские вечера. Опять они станут взирать на меня с неприязнью.