– Интересно, она чувствует страх? – прошептала Марта. – Признаться, мне очень неуютно.

– Я не могу уехать, – сказал я в очередной раз и потер виски. – Нужно попытаться их убедить, устроить выставку картин. Если и это не поможет…

– Не поможет, – мотнула головой супруга. – Чем больше они убеждаются в том, что Элис человечнее любого из нас, тем становятся злее. Они боятся, что придут такие, как она, и вытеснят людей, понимаешь? Секретари, музыканты, художники потеряют работу.

Загрохотал опрокинутый мольберт, и в комнату без стука ворвалась Элис. Мы с Мартой бросились ей навстречу, и она, как обычный ребенок, спрятала лицо у меня на груди, а потом осторожно обернулась.

За неимением ничего лучшего, я взял вместо оружия газовый фонарь и шагнул к приоткрытой двери. Осторожно выглянул – никого. Элис дернула меня обратно и обвела комнату руками, будто пыталась обнять ее. И тут я заметил едва заметное движение, словно материя постепенно начинала распадаться: закачалась деревянная лестница, что вела в каморку Элис, стены будто подернулись зыбью, и мы втроем невольно попятились в гостиную.

Стены колыхнулись, потолок начал опускаться, как гидравлический пресс, и я понял: нужно уходить, или нас размажет по полу.

– Марта, Элис, бежим! – крикнул я и рванул к выходу, слабо понимая, что происходит. Одно было ясно: находиться в доме опасно.

Открыв входную дверь, я выпустил Марту и Элис. Вспомнил, что в доме осталась Рита, рванулся обратно, но Элис помотала головой и встала в дверях, раскинув руки.

Марта всхлипнула, и я обернулся: в темноте улицы виднелись человеческие силуэты. Люди медленно приближались. Сердце стучало, как поезд, и в этом гуле тонул грохот их шагов. Оттолкнув Элис, я попытался открыть дверь в дом, убеждая себя, что движущиеся стены и пресс потолка – не более чем наваждение, но не смог. Тогда я нажал на кнопку звонка, и в доме запел механический кенар – Рита услышит его и впустит нас.

Между тем люди все приближались – медленно и неумолимо, и лица их напоминали хищные дома с картины Элис.

– Мистер Виллер? – донеслось из-за двери. – Я не могу открыть, замок заклинило!

Замок? Но я не закрывал его!

– Марта, Элис, лезем в окно! – скомандовал я, и тут из-за розового куста появился первый человек, преградивший нам путь.

Это был кучер, выпивоха Вильям, – заросший, вечно улыбающийся, с носом, цветом и формой напоминающим сливу. Только теперь он не улыбался, и глаза у него были рыбьи, стылые. В руке он сжимал хлыст, и не оставалось сомнений, что Вильям пустит его в ход, едва до нас дотянется.

– Вилльям, ты что? – пролепетала Марта, отступая и волоча за собой Элис.

Кучер не реагировал, чуть приоткрыл рот и прошипел:

– Чуждое. Вы должны умереть.

Люди наступали и наступали, и вот на освещенный окном соседнего дома пятачок вышла булочница Мэри. Ее пухлые щеки обвисли, нос заострился, глаза смотрели сквозь нас, и я понял, что любые слова тут бессмысленны – это уже не те люди, которых мы знали. Они превратились в свору псов, почуявших лисицу, в стаю воробьев, нападающую на разноцветную канарейку, в которой видят чужака, и ведет их не собственный разум, а рука кукловода. Позади них выделялся человек в плаще, и казалось, что только он – настоящий.

– Миссис Виллер! Вы живы? С вами все в порядке? – кричала Рита, захлебываясь рыданиями.

– Спрячься, – велел я девочке, уверенный, что на нее горожане нападать не станут, и скомандовал своим женщинам: – Бежим!

Мы мчались, не разбирая дороги. Дорога, поворот, проулок, еще поворот. Вроде бы, мы оторвались от погони, и я остановился, упершись руками в колени. Марта уселась на порог дома, хозяева которого уже спали, и закашлялась.

Когда я отдышался и встал, с глаз моих вдруг как будто сорвали плёнку, и взору предстала иная картина. Я услышал, как поскрипывают, остывая, кровли. Уловил ритмичное дыхание чердаков и подвалов – выдох – вдох – выдох. Процокала когтями по асфальту собака, повернула голову, скользнула взглядом по гладкой стене, от которой, как лоскут кожи, отделилась штукатурка. Я увидел не глазами – внутренним зрением, – как статуи на набережной поворачивают головы, мигают тяжелыми веками и зеленоватая бронза губ растягивается в улыбках…

Город предстал предо мной исполинским каменным големом с артериями дорог, по которым движутся омнибусы с экипажами; с каменными кишками подворотен, готовыми поглотить нас, а утром выплюнуть перемолотые обескровленные тела. Мой любимый город, частью которого я перестал быть.

Дома надвигались со всех сторон. Как по команде, загорелись глаза их окон, плотоядно заклацали двери подъездов. Из зевов подворотен, из отверстых ртов дверей к середине улицы стали стягиваться силуэты – сутулые, с руками, по-обезьяньи опущенными к земле. Мои добропорядочные, мои богобоязненные соотечественники…

Мы снова побежали. Дыхания не хватало, пульс зашкаливал, мы ныряли в переулки, кружили по площадям и повсюду наталкивались на обезличенных горожан. Марта держалась из последних сил. Благо, что Элис не уставала. Бедная моя девочка, она с самого начала знала, что так все и будет.

– Нашшшшшшшшш… нашшшшшш, – шелестели песком речные волны.

– Нашшшш… нашшшш, – шевелил ветер старые газеты и конфетные обертки.

Лица. Маски. Окна. Газовые фонари. Всё перемешалось и, кружась, мчалось по пятам. Мне казалось, что я несусь по кругу, пока не уперся в тупик.

Стая напирала. Люди шли плечом к плечу, одинаково равнодушные и целеустремленные. Нет, это уже не люди – выпотрошенные туши, и это не тени за ними тянутся – выпущенные кишки. Я завертел головой: глухая стена, к которой прижалась Марта, беззвучно читающая молитву, мусорная бочка и высоко – подоконник трехэтажного богатого дома со стрельчатыми арками, балконами и гипсовыми херувимами.

– Стой, стой, – на разный лад зашелестели сотни голосов.

– Катитесь к дьяволу! – прохрипел я, сжал зубы и метнулся к мусорному баку. Побалансировал на краю, ухватился кончиками пальцев за карниз и вскарабкался, извиваясь и помогая себе ногами. Потом протянул руку Марте и Элис.

Мы балансировали на карнизе, и перед нами расстилался родной город.

Прямо – университетская площадь, заполненная теплым газовым светом, и громада до боли знакомого здания, заслоняющая черно-бордовое небо. Я замер, колеблемый ветром: подтолкни он меня – упал бы, рухнул прямо на озверевшую толпу, впрочем не терявшую воли к жизни, – никто не следовал за нами. Элис стояла лицом к стене, цепляясь за едва видимые глазу щербины и трещины, Марта зажмурилась, утратив всякую силу. Я протянул дрожащую руку и коснулся жены.

– Здесь не высоко, – тихо произнес я, едва узнавая собственный голос, – спустимся и укроемся в Университете.

Храм знаний и разума манил, как церковь манит верующего.

Как мы спускались, оставив беснующихся одержимых в подворотне, я не запомнил. В ящиках памяти остались скомканные наброски: вот я подаю руки Элис и ловлю ее (девочка слишком тяжелая для человека, я делаю усилие, чтобы устоять на ногах, пребольно выгибая спину), вот Марта рыдает от злости, не решаясь прыгнуть, и я кричу на жену, чего никогда себе не позволял. Вот бьет по пяткам мостовая: мы спешим к Университету, отказываясь верить, что преследователи не отстали, что они нагоняют нас.

Дверь была закрыта, и сторож, должно быть, спал. Я подскочил к витражу на первом этаже, пнул его; стекло разлетелось под весом моего тела, я вывалился в пустую комнату, вскочил и, натыкаясь на мебель, бросился к выходу, волоча за руку рыдающую Марту. Элис бежала впереди, по-прежнему не зная усталости.

Откуда только взялись силы? Я был одержим примитивной жаждой жизни, желанием спасти семью. В эти мгновения я не задумывался о разуме и стихии, не размышлял, отчего сама земля ополчилась на нас, – я просто хотел спастись.

– Господи, что с нами будет? – на ходу причитала супруга. – Они ведь достанут нас. Давай спрячемся…

Мы миновали холл, темный и страшный. Лишь луна заглядывала в окна. Жажда существования гнала вверх, в шпиль Университета, и тени химер, будто живые, метались за стеклами. Почудилось, что одна тварь караулит снаружи, примостившись на выступе стены и капая ядовитой слюной в ожидании поживы.