Ник редко вспоминал своё настоящее имя – Никита. А о происхождении старался не думать. Отец рассказывал о прошлом: руки у нас не в крови. Прапрадед, может, и вор, но не убийца.

Островитяне – отбросы человечества. Остров – фантомные боли Земли. Берег вынужден сжиться с Островом, как человеческий организм сживается с неизлечимым, неизгоняемым вирусом – включает в обмен веществ и глушит симптомы болезни.

Остров – олицетворение дурной привычки. Первые поселенцы не выбирали свою судьбу, а их дети и внуки смирились. Нет, слово «смирение» здесь неуместно. Именно свыклись. Без мыслей и чувств. Пластмассовая жизнь вошла в них с рождения, как шприц в чаячью грудь.

«Всё живое гниёт и разлагается, – любил повторять отец, – только пластик обладает бессрочным периодом распада». Вечный конфликт между естественным и искусственным разрешился. Чайка умрёт, кости и перья истлеют, последнее гнездо опознают по фальшивой «броши», как захоронения земных королей древности.

Однажды Ник выловил из воды щепку. Пахла далёким деревом, незримым лесом. Густой илистый обволакивающий запах гниения. Высушил и теперь носит её в кармане, по нескольку раз в день вдыхая слабеющий аромат жизни. Старался не вообразить, а воплотить вокруг и внутри себя бодрящий смоляной запах лесопилки. Умирающих под ножом деревьев и возрождающегося в свежей зелени леса. Новеньких столов и стульев, напечатанных на бумаге книг.

Книги в городской библиотеке пахли пылью. А мебель... Да на островитянах одежда и та шуршит, поскрипывает, чешет, колется.

Дети в ответе за грехи отцов. Берег виноват перед Островом и потому перекладывает собственное чувство вины на плечи его обитателей. Родители-неудачники никогда не простят детям иной судьбы. Повзрослеть – значит принять не столько своё предназначение, сколько родовое, предопределённость пути, точнее... Куда ты денешься с Острова? Здесь нет прямых дорог, все они – замкнутый круг, конвейерная лента Мёбиуса.

Но сегодняшний день вдруг выпал из цикла коловращения: работы на фабрике приостановлены. Сырьё кончилось, конвейер заглох, все по домам. Люди не спешили покидать цеха, долго бродили вокруг здания. Немая перекличка взглядов, согнутые знаком вопроса спины. Напряжённая бесприютность.

Ник молча смотрел на море. Всю жизнь мечтал увидеть синее море. Обычно мусор, окружающий Остров, превращал его в нечто напоминающее кольца Сатурна или тучи, продырявленные горной вершиной, на фотографиях и картинках Большой земли. А сегодня волнующая синева простирается от кромки воды у ног до горизонта.

Волны порождают другие волны и – прежние. Море переменчиво и неизменно. На волнах белыми гребнями вздымаются вопросы. Зачем мы здесь? Что ждёт впереди? Первые полувзрослые вопросы о смысле существования пробиваются на поверхность сознания, как упрямая поросль на мальчишеских щеках.

Ника приучили молчать. Правда жизни – в отсутствии смысла и неизбежности смерти. Люди боятся тех, кто говорит, а тем более спрашивает о ней. Шарахаются как от чумного, отгораживаются чем могут, замыкаются в себе. И ты остаёшься один, в пустоте.

По небу ползла ленивая вата. Ветра по-прежнему не было. Кристальная чистота воды угнетала. Ник не осознал – ощутил физически: чистота пуста. И от перекатывающихся волн замутило.

«Они никогда не уедут отсюда, – понял он, – даже если случится чудо, и Остров утратит свой смысл».

День третий

На Острове быстро старели и умирали рано. Словно отжившее вытягивало тепло из людей, стремясь обрести вторую жизнь на Земле. Любой вздох, любое соприкосновение были заведомо отравлены и – неотвратимы. Винилхлоридный синдром, скрытая внутренняя болезнь, медленно пожирающая силы. Бледные лица, непреходящая головная боль, надрывный кашель, расчёсанные до крови запястья. Тошнота по утрам и тревожный судорожный сон ночью.

Нику казалось, что сам седой Сатурн в небе, планета неумолимого времени, плетёт его дни, затягивает жизнь в тугой узел. Город и фабрики на его окраинах изо дня в день умирали, а Сад жил своей смертью.

Сад был молод, возник несколько десятилетий назад как противоположность Городу, вызов Острову. Существование дрейфующего Острова никто не смог бы запечатлеть на картах. Но последние поколения островитян обрели покой на вполне земном кладбище.

Ник приходил сюда навестить бабушку. Прах деда развеяли над морем. Точнее, над тоннами поднимающегося на волнах и оседающего в фабричных цехах мусора. Деда переработали вместе с ним. Теперь дед, наверное, пластмассовый кофейник или саквояж. Не зря на Востоке Земли верят в одушевлённость всех вещей. А прах бабушки завязали в узелок на дереве.

Деревьями в Саду называли сложные непрерывные конструкции из вертикальных столбов и натянутых между ними жгутов. Первые деревья ещё сохраняли периметр, а сейчас ни один землемер или архитектор не взялся бы определить форму их нестройных рядов. К горизонтальным жгутам, как ветви к стволу, подвязывали тонкие жгутики с узелками – в память об умерших. И ветер раскачивал их, баюкая, как в колыбели. Тонкие пластиковые верёвочки цеплялись друг за друга, шелестели, прикидываясь листьями лесных деревьев. Лунными ночами отсвечивали белизной, напоминая мерцание восковых свечей. Прекрасное ненастоящее!

Настоящей была только скульптура Берегини из черепашьего панциря в центре Сада. Ник не знал, кто дал ей имя. Родственники покойных рассказали, что Берегиня – имя земной богини-хранительницы. Ник почувствовал: слова «беречь» и «берег» – однокоренные. Черепаший панцирь Берегини был твёрд, как нерушимые камни Земли, не подвластные времени. Два камня, идеальная восьмёрка, знак бесконечности.

Давным-давно маленькая морская черепашка попала в кольцо оторванного бутылочного горлышка. Росла в нём, как женщины тайского племени Земли с медными кольцами на шее. Красота уродства.

Бабушка всегда делилась едой с изуродованными и немощными. Никита с детства усвоил: их инвалидность – ложь. Многие фабричные рабочие, чтобы избежать непосильного труда, отсекали себе руку или попросту прятали её в рукав. Пропитанием служила милостыня. Никита изо всех сил пытался защитить бабушкины обеды в контейнерах от посягательств мошенников, но бабушка была слишком добра. Или слишком наивна.

– Если не хочешь есть, отдай еду музыкантам. Они хоть что-то делают, – ворчал Ник.

Самодельные трубочки-свирели свистели. Ненастоящий инструмент не способен ни петь, ни плакать. Ник читал о тайнах скрипок Страдивари, о лелеемой силами природы и человеческого гения древесине. Земные скрипки покупали, воровали, за них воевали, поклонялись им и боготворили. На инструментах Большой земли играли великие виртуозы. Остров не удостоился музыки, но всё же заунывные, зудящие в ушах мелодии местных свирелей были душевнее леденящего посвиста ночных ветров над крышами города, где в изуродованных телах жили изуродованные чувства.

Иллюзия жизни. Иллюзия смерти. Иллюзия захламляемой пустоты. И надо всем этим разрастался Сад.

«Наш сад», – говорили они с Велией.

Велия завязала в Саду три узелка: по деду с бабкой и отцу. Жила вдвоём с матерью на окраине города, почти у самых фабричных ворот. Ник часто помогал им по хозяйству. С Велией их познакомили матери, обе работали в фасовочном цехе. На Острове так заведено: вместе родители – вместе и дети.

Фигурой Велия походила на Берегиню. Низкорослая с широкими бёдрами. О таких, как она, в книгах пишут: «Твёрдо стоит на земле». Через год, Ник скажет «да» басом, как мужчина, и они поженятся.

Ник надеется, что Велия будет беречь их дом: тесный квадрат комнаты с ломкими хрусткими стенами и плёночными окнами, едва пропускающими дневной свет.

А пока они гуляют по Саду, рука в руке. У неё пухлые, почти детские руки. Нежные складочки на запястьях в уголках чуть шелушатся.

– Сколько нам здесь осталось?.. – полувопрос, полувздох сквозь сомкнутые губы.

– Я им не позволю, – обнял её Ник. – Отец раздобыл мне пропуск в Городское Правление.