– Майкл сейчас пользуется своей мощной дрелью? – спрашивал Клаус у Катерины и добавлял: – Не понимаю, что здесь смешного?

Но какими бы обаятельными и услужливыми ни были Клаус с Гансом, доверие, с каким Катерина полагалась на них, лишала меня сил. Клаус с Гансом починили газонокосилку; Клаус с Гансом прочистили раковину; Клаус с Гансом поковырялись в радиобудильнике, в котором я кое-что подправил, и тот перестал бить током всякий раз, когда пытаешься выставить нужное время. Если я приходил домой и обнаруживал, что кто-то из них подсоединяет новую стиральную машину, я непременно говорил:

– Спасибо, Клаус, дальше я справлюсь сам.

А час спустя я стучался в соседскую дверь и спрашивал:

– А как мне присобачить кран обратно?

Катерина вечно меняла что-то в доме. Наше жилище было во власти ползучей революции: как только успешно завершалась кампания по добыванию нового ковра для спальни, тут же открывалась охота на кухонную мебель. Я оптимистично заявлял, что обои в детской послужат еще год-другой, но Катерина возражала, что будет нечестно по отношению к двум следующим детям, если обои окажутся не такими красивыми, как и у первых двух.

– К двум следующим?

– Да, хотя рано или поздно нам придется переехать в дом побольше, верно?

– В ДОМ ПОБОЛЬШЕ?

И тут я осознал, что мой ответ отдает дикой паникой, а потому с задумчивым видом повторил фразу:

– Дом побольше. Гм, интересная мысль…

Но Катерина уже заподозрила неладное:

– А что такое? У нас ведь нет перерасхода или чего-то такого?

– Нет!

Этот категоричный, не вызывающий сомнений тон я обычно приберегаю для уличных мойщиков, предлагающих у светофора почистить мне ветровое стекло. Обычно Катерина не слишком интересовалась нашим финансовым состоянием. Правда, однажды она попыталась покрыть перерасход на счете, выписав чек с того же самого счета, но, по сути, единственный финансовый вопрос, который ее волновал, сводился к тому, что при ярком солнце она плохо видела цифры на экране банкомата. Мне ужасно хотелось поведать ей правду о моей двойной жизни, объяснить, как я исхитрился очутиться по уши в долгах, но теперь, когда выяснилось, что Катерина глубоко несчастна, у меня не хватало духу портить ей настроение. С нежной улыбкой она заметила, что я жуть какой скрытный, и спросила, все ли у меня в порядке. А я ответил, что все чудно. Я всегда употребляю это слово, если хочу уклониться от неприятных расспросов. Конечно, я мог бы сказать, что нет проблем, но, во-первых, это длиннее, а во-вторых, глупо изъясняться на голливудский манер. Почему-то никогда не подворачивался подходящий момент, чтобы рассказать правду. Что я сейчас мог сказать? «На самом деле, дорогая, этот ремонт – сплошная потеря времени, потому что… угадай с трех раз? Я давно уже не выплачивал кредит!» Считается, что честность – лучшая дипломатия. Что ж, может оно и так: если правда прекрасна и восхитительна, тогда легко быть честным. А если ты – тот таинственный второй стрелок, что участвовал в убийстве Кеннеди? По-моему, в этом случае честность ни к черту не годится.

– Эй, Фрэнк, тебе доводилось бывать в Далласе прежде?

– Да, как-то прошвырнулся туда, посидел на травке и из-за бугорка пристрелил Джона Ф. Кеннеди.

Стоило Катерине выйти из фазы перманентной усталости, как в эту фазу угодил я. Внезапно моя жизнь обернулась судорожными попытками покрыть задолженность по кредиту. Мне хотелось бежать домой, к детям и Катерине, но проклятые деньги пинками загоняли меня в студию, заставляя жить той жизнью, которой, по мнению Катерины, я жил всегда. От Катерины не укрылось, что я стал раздражителен с детьми; что, возвращаясь домой, я не щекочу их и не подкидываю к потолку, а в изнеможении валюсь на диван и протестую, когда они по очереди прыгают у меня на яйцах. Чем я мог оправдать столь явную перемену? «Раньше было легче. Раньше я лишь делал вид, что работаю дни и ночи напролет».

Хотя доходы мои неуклонно росли, ком долгов рос еще быстрее – просроченные выплаты, штрафы, банковские расходы и всевозможные сборы, к которым, казалось, случайным образом приплюсовывались непомерные проценты. Я стоически обзванивал рекламные агентства в поисках дополнительного заработка, но секретарши переключали меня на боссов, которым в прошлом я частенько забывал перезванивать.

Каждый божий день я трудился у себя в студии, превращая выстраданные мелодии, которые приберегал для своего воображаемого первого альбома, в музыкальные фразы для рекламы диетической замороженной пиццы.

Утомление от непосильных трудов усугублялось бременем тайн, которые я носил в себе.

Поначалу обман был совсем маленьким; его никто бы и не заметил. Я едва мог вспомнить тот момент, когда зародился мой обман; давно забылся день, когда я заронил в наши отношения крохотное семя лжи. Но семя каким-то образом прижилось, пустило корни и начало расти, пока не стало таким же заметным, как бугор под футболкой Катерины. Когда младенец достигает определенных размеров, он появляется на свет; то же самое верно в отношении лжи. Сейчас мой секрет вызрел, и у меня определенно начинались схватки. Я понимал, что больше не могу удерживать его в себе, но не знал, как о нем рассказать. Будь я католиком, исповедался бы священнику. Будь старушкой – отправился бы к докторам изводить их своими сетованиями. Но кому в наши дни нормальные люди – не католики и не старушки – поверяют свои тайны? Неужели надо пойти на дневную телепередачу и плакаться перед зрителями, и какая-нибудь уцененная Опра Уинфри возложит тебе руку на плечо и без паузы перейдет к следующей теме: «А после перерыва у нас женщины, которые совратили ухажеров своих дочерей».

Я сидел один в студии, размышляя, кто же мой самый задушевный друг, с которым можно поделиться своими проблемами. Зазвонил мобильник, и я с радостью услышал ободряющий голос Катерины.

– Как ты? – спросила она, почувствовав озабоченность в моем голосе.

– Чудно…

И затем внезапно выпалил:

– Послушай, Катерина, я не был с тобой откровенен. Мы по уши в долгах, и я обманывал тебя, что работаю не покладая рук. На самом деле я просто жил здесь последнюю пару лет, тогда как ты выбивалась из сил, управляясь с детьми.

Наступило жуткое молчание. Я ждал ее слов, но Катерина молчала, и тогда я затараторил, чтобы заполнить пустоту:

– Я понимаю, что был гадом, но я изменился, правда, изменился. Теперь я действительно работаю не покладая рук, и я возмещу тебе все, обещаю.

Катерина молчала. Я пожалел, что не сказал всего этого ей в лицо, – тогда хотя бы видел ее реакцию. Молчание угнетало. Тишина в трубке была полной, я даже не слышал потрескивания, потому что никакого потрескивания не было – мобильник отключился. Я не знал, бросила ли она в омерзении трубку или не слышала ни слова. Внезапно мобильник снова зазвонил.

– Извини, – весело сказала Катерина. – Милли нажала рычаг на телефоне. Так значит, у тебя все в порядке?

– Да, да, у меня все чудесно, – сказал я, испустив утомленный вздох облегчения. – Я вернусь пораньше, чтобы уложить детей.

– Здорово. Что-то у тебя голос какой-то подавленный.

– Да нет, все хорошо, просто мне хочется домой.

По крайней мере, тут я сказал правду. Но сегодня я не мог уйти, не покончив с восьмисекундной музыкальной эпохалкой, призванной заманить публику во «Вселенную ванн». Завтра утром я должен был сдать запись, и, по моим прикидкам, работа займет часа два, а глядишь, хватит и полтора – если все пойдет как надо. Я включил компьютер и загрузил музыкальный редактор.

Из гостиной донесся взрыв смеха. Мои соседи потешались над чем-то очень смешным, но я решил не обращать внимания на веселье. Первым делом нужно загрузить в редактор старые файлы, то есть попросту перетащить их курсором. Очень скучная работа. Раздался еще один взрыв хохота, уже энергичнее. Я покосился на дверь: интересно, над чем они там веселятся. Смех соседей походил на насмешливый хохот гиен – так бывает, когда смеются над кем-нибудь, – и я заинтересовался еще больше. В необъяснимом смехе есть что-то притягательное; дело не просто в желании присоединиться к общему веселью, но в жгучем любопытстве. Когда преступника никак не могут выкурить из осажденного со всех сторон здания, полиция пытается выманить его оттуда угрозами, обещанием смягчить наказание или материнскими увещеваниями. Но гораздо эффективнее попросту закатиться от истерического хохота, преступник мигом высунется из окна с криком: «Что? Что такое?»