– А что, неплохая мысль. Я скажу, что завернул в парк, потому что ощутил испускаемые тобой отрицательные флюиды. Конца объяснениям мы после этого не услышим.
Катерина захохотала, но в смехе отчетливо сквозили истерические нотки. Катерина пила второй бокал вина, Милли поедала третий пакетик хрустящего картофеля, а Катерина все больше походила на ту жену, которую я знал; от срыва у концертной эстрады не осталось и следа. Но тут в дело вмешался алкоголь, и из Катерины словно воздух выпустили – у нее не осталось сил даже на смех. Я вызвался поменять Милли подгузник, и мое предложение вызвало короткую улыбку. Я положил Милли на коврик для переодевания и принялся расстегивать ее мешковатые розовые штанишки.
– Майкл? – зловеще сказала Катерина.
– Что?
– Я недовольна.
– Что, прости?
– Я недовольна.
– Что, недостаточно сухое? Я просил принести сухое белое вино.
– Своей жизнью. Я недовольна своей жизнью.
– Что значит – ты недовольна? Разумеется, ты довольна.
– Нет. Я чувствовала себя виноватой из-за своего недовольства, поэтому никогда не говорила, но это так нервирует. Словно что-то упускаешь, но не можешь понять, что именно.
– Ты просто выпила, Катерина. Ты устала и немного пьяна, и тебе вдруг пришло в голову, что ты недовольна своей жизнью, но поверь мне, я мало знаю более довольных людей. Ты еще скажи, что не можешь справиться с детьми.
– Я не могу справиться с детьми.
– Перестань, Катерина, это не смешно. Милли, прекрати ерзать!
– Я не шучу.
– Ты справляешься с детьми. Превосходно справляешься. Милли, лежи спокойно.
Катерина пожала плечами. Сгорбившись над Милли, я поднял взгляд.
– Возможно, иногда тебе и кажется, будто ты не справляешься с ними. Это нормально. Кроме того, ты же любишь сидеть с детьми одна.
– Нет, не люблю.
– Нет, любишь.
– Нет, не люблю.
– Ну, наверное, временами они несколько утомляют. Но, вообще говоря, ты не любишь, когда я мешаюсь под ногами.
– Нет, люблю.
– Нет, не любишь.
– Нет, люблю.
– Нет, не любишь.
– Нет, люблю.
– Да прекрати же, несносная девчонка.
– Это ты кому: мне или Милли?
Милли ожесточенно вертелась, и я никак не мог закрепить подгузник.
– Черт, зачем обязательно усложнять мне жизнь? – Выкрикнул я и добавил: – Милли! – На всякий случай.
– Маму хочу.
– Мама устала и не может успеть все.
– Может, – возразила Катерина. – Умная мамочка может делать все и при этом весь день улыбаться счастливой улыбкой, тра-ля-ля.
– Катерина, ты пьяна.
– Не пьяна, а разъярена.
– Послушай, я понимаю, что у тебя выдался паршивый день, понимаю, что дети могут и достать, но ты же вечно повторяешь, что просто обожаешь сидеть с ними дома.
– Я молчала ради тебя, – сказала она. – Думала, что после напряженной работы тебе меньше всего хочется слушать мои стенания по поводу того, что я сижу дома с детьми.
– Ты повторяешься.
– Но это же правда.
– Нет.
– Правда. Плохо, что мне полнедели приходится управляться одной. Иногда мне кажется, будто я тружусь уже целый день, а потом смотрю на кухонные часы, а они показывают десять часов утра, и я думаю: «До того времени, как их укладывать спать, осталось еще девять часов».
– Ты так говоришь, потому что сейчас чувствуешь себя несчастной. Но я-то знаю, как здорово ты справляешься, когда меня нет.
– Нет, не справляюсь.
– Говорю же, справляешься. Я точно знаю.
– Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать, когда тебя нет дома?
– Ну, э-э… потому что я знаю тебя, вот откуда. Ты очень хорошая мать.
– А раньше ты говорил, что я очень хорошая актриса.
– Ты и сейчас очень хорошая актриса.
– Уж наверное, если ты веришь всему тому вздору, который я несу, когда ты переступаешь порог.
Тут я не нашелся что ответить. Милли предприняла очередную попытку вырваться на волю, и я не выдержал:
– РАДИ БОГА, ПРЕКРАТИ, МИЛЛИ. НЕСНОСНАЯ, НЕСНОСНАЯ ДЕВЧОНКА! ТЫ МЕНЯ ДОСТАЛА, МИЛЛИ!
Катерина сказала, что им пора возвращаться домой, а мне – в студию, браться за работу. Но на этот раз я не стал ловить ее на слове. Некая игла проникла под мою слоновью кожу, и я почувствовал, до чего Катерине хочется, чтобы я изменил свои планы и поехал домой. Ей хотелось, чтобы я просто был рядом. Ей требовалась моя моральная поддержка. А еще ей требовалось, чтобы я сел за руль машины, потому что она напилась до чертиков.
Мы покатили на ту сторону реки, и я рассказал Милли, что мост Альберта построен из розовой сахарной глазури, и под лучами майского солнца он действительно выглядел сахарным. Когда мы въехали в Челси, все вокруг изменилось, и в первую очередь – прохожие. Они так отличались от тех, что прогуливались по ту сторону реки, в какой-то сотне ярдов. С сумочками от «Москино» и в рубашках от Ральфа Лорана они с тем же успехом могли носить одежду ярлыками наружу. Нам предстояло проехать через богатейшие районы Лондона, прежде чем вынырнуть с другой стороны и вновь оказаться среди самых бедных слоев среднего класса.
Сорок минут спустя мы подъехали к нашей коробке из-под бижутерии в Кентиш-тауне. Я налил Милли чаю, который она, после трех пакетиков хрустящего картофеля, совершенно справедливо проигнорировала. Не знаю, почему я сразу не вылил его ради экономии времени. Потом сел рядом с ней, посадил Альфи на колени, мы еще раз посмотрели «Короля-льва» – как раз до того места, когда Симба исчезает по собственной воле, чтобы вырасти и повстречать в лесу свою утерянную любовь. Катерина налила себе еще выпить; и я порадовался, что она больше не кормит грудью, иначе Альфи наверняка скончался бы от алкогольного отравления. Мы не вспоминали наш недавний разговор, но я поймал себя на том, что чересчур громко вскрикиваю «ну разве они не прелесть?» каждый раз, когда детки, например, швыряли на пол пищу.
Я накормил детей и убрал за ними, приготовил нам ужин и убрал за нами, я выкупал детей и уложил их в постель, я сложил игрушки и даже засунул в стиральную машину белье, но, казалось, ничто не сможет вырвать из Катерины хотя бы звука одобрения. Она просто валялась на диване и пялилась в потолок. Надо отдать ей должное – она знала, когда следует завязать с выпивкой. Когда опустеет бутылка. В конце концов, Катерина объявила, что хочет пораньше лечь спать, и обняла меня.
– Дело не в тебе, дело во мне, – многозначительно сказала она, а потом так крепко стиснула меня, что едва не сломала пару ребер.
Какое-то время я еще поотирался внизу, послушал в одиночестве любимую музыку. Три раза прокрутил битловскую «Ни для кого» – ощущение было такое, словно в моей голове вдруг открылся лабиринт, в котором я заплутал. Когда же причины игнорировать спальню иссякли, пришлось последовать примеру Катерины. Но сначала я приготовил для Альфи бутылочку детского питания, поставил ее рядом с микроволновкой и проверил, как там дети. Милли в кровати не обнаружилось – она уже заняла мое место подле Катерины, поэтому я, недолго думая, забрался в детскую постель и натянул на голову одеяло с изображением Барби. Ногой я спихнул с кровати мягкие игрушки и замер, прислушиваясь к сопению Альфи в соседней кроватке.
Прошел час, а я все не мог заснуть. Я взбивал подушку и расправлял одеяло, но бессонница была вызвана вовсе не физическим неудобствами. Перед моим мысленным взором раз за разом всплывала картина: Катерина сидит на земле и горько плачет. Это совершенно не соответствовало тому образу, который оставался в моем мозгу, когда мы расставались. Не зная, что я за ней наблюдаю, Катерина не скрывала своего бессилия. И теперь, когда покровы сорваны, она больше не притворялась.
«Словно что-то упускаешь, но не можешь понять, что именно», – сказала она. Я попробовал убедить себя, что это всего лишь депрессия, вызванная гормональными изменениями, но, конечно же, всё обстояло гораздо сложнее, иначе я не страдал бы бессонницей в два часа ночи. Еще час спустя в своей кроватке завозился Альфи. Ему уже исполнился почти год, и он просыпался, как правило, один раз за ночь. Хотя вероятность, что Катерина очнется от своей винной комы, была ничтожной, я все равно спустился на кухню и подогрел бутылочку, пока Альфи не заплакал. Я глотнул детского корма, чтобы проверить температуру, и тотчас выплюнул в раковину известковую болотистую воду. Во рту остался отвратительный привкус. Теперь нужно умудриться покормить Альфи, не разбудив его окончательно. И вот мы сидели в полумраке, Альфи жадно сосал бутылочку и вдруг открыл глаза, словно только что осознал нечто очень важное. Он сосал и смотрел на меня, и я осмелился нежно произнести: «Здравствуй, Альфи Адамс», – но он продолжал сосать и смотреть. Он выглядел таким доверчивым и невинным, таким зависимым от меня, что мне почудилось, будто я в чем-то виноват перед ним. Глядя в его большие голубые глаза, я на мгновение представил, что Альфи знает обо мне всю правду, знает, почему его мать чувствует себя брошенной. Он сурово смотрел на меня, словно говоря: «Что же ты делаешь, отец?»
