Жозефине захотелось плакать.

Куда катится мир? Насилие стало таким обычным делом, что нельзя и головы поднять от клавиатуры, посочувствовать, подбодрить? – думала она, выходя на шумную, залитую светом улицу.

Она застыла, глядя на длинную вереницу нетерпеливо сигналящих машин. Улицу перегородил грузовик. Шофер неспешно, по одной, разгружал коробки, с довольным видом созерцая пробку. Какая-то женщина с ярко намазанными губами высунулась из машины и завопила: «Какого черта, что за бардак?! Сколько нам еще тут стоять?!» Она смачно выплюнула сигарету и обеими руками со всей силы нажала на гудок.

Жозефина грустно улыбнулась и пошла прочь от скандала, заткнув уши.

Гортензия перешагнула кучу одежды, сваленной на полу гостиной. Она снимала квартиру на пару с однокурсницей, анемичной бледной француженкой, которая имела привычку тушить сигареты где попало, всюду безжалостно оставляя обугленные дырочки. Джинсы, стринги, колготки, майка, водолазка, куртка: разделась и все побросала, где стояла.

Ее звали Агата, она училась вместе с Гортензией, но ни трудиться, ни убираться в квартире в ее планы не входило. Если она слышала будильник, то вставала, если нет – шла к следующей паре. В раковине громоздилась немытая посуда, грязное белье ровным слоем устилало то, что когда-то было похоже на диваны, телевизор работал круглые сутки, пустые бутылки валялись на стеклянном столике вперемешку с разодранными журналами, засохшими корками пиццы и коричневатыми окурками косяков из переполненных пепельниц.

– Агата! – заорала Гортензия.

И поскольку Агата, зарывшись в простыни у себя в комнате, не откликалась, Гортензия закатила целую речь, гневно обличая соседку в разгильдяйстве и подкрепляя каждую фразу ударом ногой в ее дверь.

– Так больше продолжаться не может! Мразь ты этакая! Можешь устраивать срач в своей комнате, но не в местах общего пользования! Я вчера целый час оттирала ванную, в раковине до фига твоих волос, все засорилось, везде засохшая зубная паста, и до кучи юзанный тампакс валяется! В каком хлеву тебя воспитывали, а?! Ты здесь не одна живешь! Предупреждаю, я буду искать другую квартиру! Не могу больше!

Хуже всего, подумала Гортензия, что уйти я не могу. Аренда оформлена на нас обеих, плата внесена за два месяца вперед, да и куда уходить-то? И эта потаскуха отлично все понимает. Тварь бессмысленная, только одно и знает: как распалится, напялит джинсы и вертит задом перед старперами, а те слюни пускают.

Она с омерзением посмотрела на столик, взяла мешок для мусора и свалила в него все, что было на столе и под столом. Заткнув нос, завязала мешок и выкинула на лестницу – потом выбросит. Вот придется выуживать свои джинсы из помойки, будет знать. Да и то не факт, пробурчала она, купит себе новые на деньги своих похотливых дедков с мафиозными рожами, которые курят сигары в гостиной, покуда эта бледная немочь клеит себе в ванной накладные ресницы. И где она только таких берет? Как глянешь на их пальто из верблюжьей шерсти с поднятым воротником, сразу хочется взять ноги в руки и срулить подальше. Стремные, просто жуть берет. Она, дура, в конце концов очухается в каирском борделе, да поздно будет.

– Поняла, сучка?

Она прислушалась. Агата не подавала признаков жизни.

Гортензия натянула резиновые перчатки, взяла губку и «Доместос» – идеальное средство против пятен и микробов, если верить рекламе, – и принялась драить квартиру. Гэри заедет за ней через час, не дай бог, увидит этот свинарник.

В длинном ворсе ковра запутались кусочки чипсов, шариковые ручки, заколки, использованные бумажные платки, шоколадное драже. Пылесос икнул, но благополучно проглотил расческу. Гортензия удовлетворенно улыбнулась: хоть что-то работает в этом доме. Вот будут у меня деньги, сниму квартиру для себя одной, бормотала она, пытаясь отлепить от ковра засохшую жвачку. Вот будут у меня деньги, найму домработницу, вот будут деньги…

У тебя нет денег, так что заткнись и убирай, тихонько буркнула она.

За квартиру и учебу, за газ и электричество, шмотки, телефон, сэндвич в парке на обед – за все платила мать. А Лондон – город дорогой. Два фунта «Тропикана» на завтрак, десять фунтов сэндвич на обед, тысяча двести фунтов двухкомнатная квартира с гостиной. В престижном месте, ясное дело. Ноттинг-хилл, Королевский округ Кенсингтон и Челси. Агатины предки явно не бедствуют; а может, ее содержат старперы в верблюжьих пальто. Гортензии так и не удалось это выяснить. Она скривилась от запаха моющего средства. Теперь вся провоняю «Доместосом», от него и перчатки не спасут.

Она подошла к комнате Агаты и еще раз пнула ногой дверь.

– Я тебе не нянька! Заруби себе на носу!

– Too bad![18] – раздалось из-за двери. – Поздно спохватилась! Меня две няньки воспитывали, так что заткни пасть, голодранка!

Гортензия обалдело уставилась на дверь. Голодранка! Она осмелилась назвать меня голодранкой!

С какой стати я именно ее выбрала в соседки? Не иначе на меня в тот день помутнение нашло. Агата – мастерица пускать пыль в глаза. Видок у нее что надо, конечно. Надменная, самоуверенная, деловая, вся из себя упакованная, «Прада-Вюиттон-Гермес». Хотела большую квартиру в хорошем районе. Явно при деньгах и от скромности не умрет. Первым делом спросила, где Гортензия живет в Париже, и, услышав «в Ла Мюэтт», снисходительно кивнула: «О’кей, подходяще». Словно подачку кинула. Свезло, какую рыбку подцепила! – подумала тогда Гортензия. Ее бабки и связи очень даже мне пригодятся. Как же! Все, что я с нее имею – это могу без очереди попасть в «Cuckoo Club»[19]. Большое дело! Вот я дура набитая! Сама попалась на удочку, как деревенщина с косичками и в клетчатом передничке.

Гэри жил в большой квартире рядом с Грин-парком, за Букингемским дворцом, но тут однозначно облом: делить ее он ни с кем не собирался. «Зачем тебе одному сто пятьдесят квадратных метров, это же нечестно!» – бесилась Гортензия. «Возможно, ничего не поделаешь. Мне необходимы тишина и простор, я люблю читать и слушать музыку, люблю размышлять, спокойно бродить по дому, я не хочу, чтобы ты меня дергала, Гортензия, а ты, как ни крути, занимаешь немало места». – «Да я из комнаты не выйду, буду сидеть тихо, как мышка!» – «Нет, – отрезал Гэри. – И не настаивай, а то будешь похожа на всех этих кривляк и липучек, терпеть их не могу».

И Гортензия отступила. О том, чтобы быть на кого-то похожей, не могло быть и речи: она единственная и неповторимая и тратит массу сил, чтобы такой и остаться. И о том, чтобы потерять дружбу Гэри, тоже не могло быть речи. Этот парень точно был самым привлекательным в Лондоне холостяком ее возраста. В его жилах текла королевская кровь – об этом вроде бы никто не знал, но она знала. Подслушала разговор матери с Ширли. Ля-ля тополя, to make a long story short[20], Гэри был внуком королевы. Его бабуля жила в Букингемском дворце. Он ходил туда как к себе домой и знал все тамошние закоулки. Получал приглашения на закрытые вечеринки, на презентации бутиков, на всевозможные завтраки, ланчи и ужины. Эти приглашения валялись в коридоре у входной двери, и он небрежно сгребал их в кучу. Ходил всегда в одной и той же черной водолазке, бесформенной куртке и штанах с пузырями на коленках. Ему было наплевать на внешний вид. Наплевать на свои черные волосы, на большие зеленые глаза, на все свои достоинства, так много значившие для Гортензии. Он терпеть не мог мелькать в свете, выставлять себя напоказ. Ей приходилось умолять его куда-нибудь выбраться и взять ее с собой.

– Мне же надо завести связи, Гэри, без связей я никто, а ты знаешь всех в Лондоне!

– Не говори глупости! Это мать всех знает, а не я. Мне еще надо себя зарекомендовать, а у меня, знаешь ли, нет ни малейшего желания себя зарекомендовывать. Мне девятнадцать, я такой, какой есть, пытаюсь стать лучше, а это та еще работенка. Я живу как хочу, мне это нравится. И ради тебя меняться не собираюсь, sorry[21].