– А что до равнодушия Луки, тут вообще говорить не о чем, – продолжала Ширли, не отвлекаясь от темы. – Он такой был с самого начала, и ты сама его держишь на почтительном расстоянии. Ты водрузила его на пьедестал, умащаешь елеем и простираешься у его ног. Да ты всегда так вела себя с мужчинами, извиняешься за то, что смеешь дышать, благодаришь, что тебя удостоили взгляда.

– По-моему, я не люблю, чтобы меня любили, но…

– …но что? Давай, Жози, выкладывай…

– Такое чувство, будто я все время сижу разинув рот и жажду любви.

– Надо тебя вылечить!

– Вот именно. Я сама решила себя вылечить.

И Жозефина рассказала, что она сумела понять, глядя на звезды и разговаривая с Большой Медведицей.

– А ты по-прежнему говоришь со звездами!

– Да.

– Заметь, отличная терапия, и притом бесплатно.

– Я уверена, что он оттуда, сверху, слышит меня и отвечает.

– Ну, раз уверена… Лично мне и без всяких звезд ясно, что твоя мать – преступница, а ты – бедолага, об которую с самого рождения вытирали ноги.

– Знаешь, я только что это поняла. В сорок три года… Я схожу в полицию. Ты права. Так здорово с тобой поговорить, Ширли. Сразу в голове проясняется…

– Со стороны всегда виднее. А что новая книга, движется?

– Да не особо. Топчусь на месте. Ищу сюжет для романа и не нахожу. Днем придумываю тысячу историй, а ночью они все испаряются. Идея «Такой смиренной королевы» возникла в разговоре с тобой, помнишь? Мы сидели у меня на кухне в Курбевуа. Приезжай, помоги, а?

– Поверь в себя.

– Вера в себя – не самое сильное мое место.

– А куда тебе торопиться-то?

– Не люблю целыми днями сидеть сложа руки.

– Сходи в кино, погуляй, понаблюдай за людьми на террасах кафе. Отпусти на волю свое воображение, и в один прекрасный день сама не заметишь, как сочинишь историю.

– Ага, про человека, который по ночам в парке нападает на одиноких женщин с ножом, и об умершем муже, который шлет открытки!

– Ну и чем тебе не сюжет?

– Нет уж! Я хочу это все забыть. Хочу вернуться к своей хабилитации.

– К своей… что?

– К хабилитации… ну, то есть повысить докторскую степень, получить разрешение на научное руководство.

– И в чем состоит эта… штука?

– Надо представить всю сумму публикаций: диссертацию, все научные статьи, выступления, лекции. Тяжесть, между прочим, неподъемная: у меня уже почти семнадцать килограмм! И комиссия их рассмотрит.

– И зачем это надо?

– Чтобы занять профессорскую должность в университете, получить кафедру…

– И зарабатывать кучу денег!

– Нет! Университетские преподаватели не гонятся за деньгами. Они их презирают. Просто это вершина карьеры. Становишься важной шишкой, тебя уважают, приезжают к тебе со всего мира проконсультироваться. В общем, все то, что мне надо для самоутверждения.

– Ну ты даешь!

– Погоди, до этого далеко! Мне еще года два-три корпеть, прежде чем являться на комиссию.

А комиссия – это уже другая песня. Надо защищать свои труды перед брюзгливыми мужиками, по большей части мачистами. Они разбирают твое досье по косточкам и при первой же ошибке указывают тебе на дверь. Являться рекомендуется в жеваной юбке и в сандалиях без каблука, а главное – не брить ноги и подмышки, пусть оттуда кусты торчат.

Ширли, словно подслушав ее мысли, воскликнула:

– Жози, ты мазохистка!

– Знаю, над этим я тоже решила работать, надо научиться защищаться! Я приняла кучу верных решений, пока говорила со звездами!

– Млечный Путь наставил тебя на путь истинный! И какое же место на этом празднике серого вещества отводится любви?

Жозефина покраснела.

– Когда я кончила возиться с рукописями и уложила Зоэ…

– Так я и думала: с булавочную головку!

– Ну, не всем же улетать на седьмое небо с человеком в черном!

– Туше!

– Кстати, как он там, человек в черном?

– У меня не получается его забыть. Это ужасно. Я решила больше с ним не видеться: и сердце не хочет, и голова отказывается, но каждая пора моей кожи вопит от голода. Знаешь что, Жози? Любовь рождается в сердце, а живет под кожей. Он притаился у меня под кожей, сидит в засаде. Ох, Жози! Если б ты знала, как мне его не хватает!

Иногда он щипал меня за ляжку с внутренней стороны, вспомнила Ширли, оставался синяк, мне нравилась эта боль, нравилась эта синева на коже, я берегла этот его знак, память о мгновениях, когда я готова была умереть, потому что знала: после не будет ничего, только пресная скука, ничтожная докука, искусственное дыхание. Я думала о нем, когда смотрела на синяк, я его поглаживала, я за ним ухаживала, но этого я тебе не скажу, малышка Жози…

– И что ты делаешь, чтобы о нем не думать?

– Зубы стискиваю… И еще основала движение по борьбе с ожирением. Хожу по школам и учу детей правильно питаться. А то у нас скоро будет общество толстяков.

– Ну, это не про моих девчонок.

– Естественно… ты же им с младенчества стряпаешь натуральные сбалансированные вкусности. Кстати, твоя дочь с моим сыном прямо-таки не расстаются.

– Гортензия с Гэри? Ты хочешь сказать, у них роман?

– Не знаю, но видятся они часто.

– Расспросим-расспросим, когда они в Париж приедут.

– Филиппа я тоже на днях видела. В галерее Тейт[17]. Стоял перед какой-то красно-черной картиной Ротко.

– Один? – спросила Жозефина, с удивлением чувствуя, как у нее вдруг забилось сердце.

– Ммм… Нет. С какой-то молодой блондинкой. Представил мне ее как эксперта по живописи; помогает ему выбирать произведения искусства. Он коллекционирует картины. У него масса свободного времени с тех пор, как он отошел от дел.

– Ну и как тебе эксперт?

– Ничего себе.

– Не будь я твоей подругой, ты бы даже сказала, что она…

– Очень недурна. Тебе надо ехать в Лондон, Жози. Он обаятельный, богатый, красивый и ничем не занят. Живет сейчас вдвоем с сыном – идеальная добыча для голодных волчиц.

– Не могу, ты прекрасно знаешь.

– Из-за Ирис?

Жозефина закусила губу и не ответила.

– Знаешь, человек в черном… Когда мы встречались в отеле и он ждал меня, растянувшись в кровати, в том номере на седьмом этаже… Я не могла дождаться лифта. Мчалась по лестнице через две ступеньки, распахивала дверь и бросалась к нему.

– Я-то ползаю, как черепаха…

Ширли шумно вздохнула.

– Может, пора меняться, Жози?

– Становиться амазонкой? Если лошадь, не дай бог, поскачет, я тут же свалюсь.

– Разок свалишься, зато потом понесешься галопом.

– Ты что, считаешь, что я ни разу не была влюблена, по-настоящему влюблена?

– Я считаю, что у тебя впереди еще много сюрпризов, и слава богу. Жизнь – штука удивительная.

Если бы я с таким же усердием изучала жизнь, с каким пишу диссертацию, подумала Жозефина, я, наверное, была бы порасторопнее.

Она обвела взглядом кухню. Белая, чистая, прямо лаборатория. Вот схожу на рынок, развешу тут связки лука и чеснока, зеленых и красных перчиков, накуплю больших желтых яблок, корзин, всякой деревянной утвари, тряпочек и полотенец, обклею стены календарями и фотографиями, выплесну на них краски жизни. Разговор с Ширли успокоил ее, ей захотелось украсить кухню бумажными фонариками. Ширли была не просто лучшей подругой. Только ей можно было рассказать все без утайки, не опасаясь последствий: она не разболтает.

– Приезжай скорей, – шепнула она, прежде чем повесить трубку. – Ты мне очень нужна.

На следующее утро Жозефина отправилась в комиссариат. После долгого ожидания в коридоре, где пахло моющим средством с вишневой отдушкой, ее пригласили в узкий кабинет без окон; желтоватый свет лампы делал его похожим на аквариум.

Она изложила свое дело полицейскому чиновнику. Молодой женщине с каштановыми волосами, собранными в пучок, тонкими губами и орлиным носом. В бледно-голубой рубашке, синей униформе, с позолоченным колечком в левом ухе. На столе – табличка с фамилией Галуа. Имя, фамилия, адрес? Причина обращения в полицию? Ответы выслушала бесстрастно, ни один мускул не дрогнул на лице. Удивилась, что Жозефина так долго не заявляла о нападении, и явно сочла это подозрительным. Предложила обратиться к врачу, но Жозефина отказалась. Попросила описать того человека; не запомнила ли Жозефина какую-нибудь деталь, которая бы помогла в расследовании? Жозефина упомянула чистые гладкие подошвы, гнусавый голос, отсутствие запаха пота. Полицейская дама подняла бровь – эта деталь ее удивила, – и продолжала печатать протокол. Попросила уточнить, нет ли у Жозефины врагов, не имело ли место ограбление или изнасилование. Все это произносилось ровным механическим голосом, без всяких эмоций. Она констатировала факты.