Вечером Пушкин был на балу у графини Разумовской. Здесь он имел разговор с д'Аршиаком. Кто-то обратил вни­мание князя Вяземского на Пушкина и д'Аршиака. «Пойдите, посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с д'Аршиаком, тут что-нибудь недоброе»,— сказали Вяземскому. Вяземский на­правился в сторону Пушкина и д'Аршиака, но при его прибли­жении разговор прекратился.

По всей вероятности, на балу же Пушкину пришла мысль обратиться с просьбой быть его секундантом к Артуру Медженису (Arthur С. Magenis), состоявшему при английском по­сольстве. В рассказах Н. М. Смирнова есть несколько строк об этом Медженисе: «Он часто бывал у графини Фикельмон — долгоносый англичанин (потом был посол в Порту­галии), которого звали perroquet malade (больной попугай), очень порядочный человек, которого Пушкин уважал за честный нрав». Артур Медженис не дал категорического согласия, а только обещал переговорить с д'Аршиаком тут же на балу.

Медженис сказал д'Аршиаку, что Пушкин только что со­общил ему о своем деле с Геккереном и просил его быть се­кундантом; но Медженис добавил, что он не дал окончатель­ного согласия, а только обещал Пушкину переговорить с ним, д'Аршиаком. Но д'Аршиак отказался вступить в какие-либо переговоры с Медженисом, так как формально он не являлся секундантом Пушкина. Медженис бросился искать по залам Пушкина, но не нашел его: он уже уехал домой. Было за пол­ночь. Медженис не решился лично заехать к Пушкину в такой поздний час, не желая вызвать своим посещением подозре­ния у хозяйки дома, и во втором часу ночи отправил Пушкину письмо. Изложив свой разговор с д'Аршиаком, Медженис за­кончил письмо отказом от секундантства, мотивируя его тем, что дело, на его взгляд, не могло окончиться миром, а только надежда на возможность мирного улажения дела и могла по­будить его принять участие в деле.

В решительный день 27 января, день дуэли, Пушкин находился с утра в возбужденном, бодром и веселом настроении.

Жуковский в заметках, впервые оглашенных в нашей книге, записал следующие подробности этого утра Пушкина: «Встал весело в 8 часов — после чаю много писал — часу до 11-го. С 11 обед. — Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни — потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно. — Вошли в кабинет, запер дверь. — Через несколь­ко минут послал за пистолетами. — По отъезде Данзаса начал одеваться; вымылся весь, все чистое; велел подать бекешь; вышел на лестницу. — Возвратился. — Велел подать в каби­нет большую шубу и пошел пешком до извощика. — Это было в 1 час». Вернулся домой Пушкин уже после дуэли, раненым. Эти краткие, сжатые и необычайно ценные записи Жуковско­го мы можем несколько развернуть при помощи известных уже нам данных. Жуковский писал свои заметки на основа­нии показаний домочадцев Пушкина, домочадцы судили о настроении Пушкина по его внешности, но было бы рискован­но утверждать, что внутреннее его состояние соответствова­ло его наружному виду, что он внутренне был так же спокоен и бодр, как это казалось по его внешности.

27 января Пушкин встал весело в 8 часов. После чаю мно­го писал — часу до 11-го. В начале 10-го часа Пушкин получил записку от д'Аршиака, который 26 января так и не дождался встречи с секундантом Пушкина. «Я ожидаю, — писал д'Аршиак, — сегодня же утром ответа на мою записку, которую я имел честь послать к вам вчера вечером. Мне необходимо переговорить с секундантом, которого вы берете, притом в возможно скором времени. До полудня я буду дома; надеюсь еще до этого времени увидеться с тем, кого вам будет угодно прислать ко мне». На это обращение Пушкин отвечал письмом, которое ему далось не сразу. Сохранились клочки черновика с поправками, свидетельствующие о неспокойном, нерв­ном состоянии духа Пушкина; содержание ответа говорит о том же. Один опыт с секундантом накануне не удался, приглашать нового, посвящать его в подробности и рисковать полу­чить отказ значило для Пушкина давать пищу петербургским празднолюбам. Разглашение же дела могло повести к вмеша­тельству друзей. Поэтому он писал д'Аршиаку: «Я вовсе не желаю, чтобы праздные петербургские языки вмешивались в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие пере­говоры между секундантами. Я приведу моего только на ме­сто поединка». Из этих слов видно, что у Пушкина как будто уже наметился секундант. Но следующие слова письма при­водят к обратному заключению: «Так как г. Геккерен — оби­женный и вызвал меня, то он может сам выбрать для меня се­кунданта, если увидит в том надобность: я заранее принимаю всякого, если даже это будет его егерь». Предложение Пуш­кина шло против правил дуэльного кодекса, и, понятно, ни в коем случае не могло быть принято противной стороной. Пушкин, конечно, знал это прекрасно, и если писал об этом д'Аршиаку, так потому только, что не мог сдержать себя, сво­ей досады на невольную и нелегко исполнимую обязанность найти секунданта. Не удержался он и еще от одного выпада — уже по адресу д'Аршиака. «Что касается времени и места — я всегда готов к его услугам. По понятиям каждого русско­го, это совершенно достаточно, — писал Пушкин. — Виконт, прошу вас верить, что это мое последнее слово, что мне нече­го больше отвечать вам по поводу этого дела, и что я не тро­нусь с места до окончательной встречи». Этот ответ д'Аршиа­ку был написан около 10 часов утра и тотчас же был отправ­лен по адресу.

Но этот ответ не разрешил дела. Он освобождал Пуш­кина лишь на некоторое время от настойчивости д'Аршиака. Секунданта еще не было, и найти его нужно было непремен­но и безотлагательно. Мы не знаем, каким образом всплы­ла в памяти Пушкина мысль о лицейском товарище и друге Константине Карловиче Данзасе. В 1837 году Данзас, в чине подполковника, служил в С.-Петербургской инженерной ко­манде и аттестовался по кондуитному списку отлично-благородным. Благородство своего характера он доказал в деле Пушкина. Не лишнее привести его характеристику: «Данзас, по словам знавших его, был весельчак по натуре, имел совер­шенно французский склад ума, любил острить и сыпать ка­ламбурами; вообще он в полном смысле был bon-vivant (кутила). Со­стоя вечным полковником, он только за несколько лет до смерти, при выходе в отставку, получил чин генерала, вслед­ствие того, что он в мирное время относился к службе бла­годушно, индифферентно и даже чересчур беспечно; хотя его все любили, даже его начальники, но хода по службе не дава­ли... Данзас жил и умер в бедности, без семьи, не имея и не нажив никакого состояния, пренебрегая постоянно благами жизни, житейскими расчетами. Его и хоронили за счет казны. Открытый, прямодушный характер, соединенный с саркасти­ческим взглядом на людей и вещи, не дал ему возможности составить, как говорится, себе карьеру. Несколько раз ему даже предлагались разные теплые и хлебные места, но он постоян­но отказывался от них, говоря, что чувствует себя неспособ­ным занимать такие места».

Пушкин вспомнил о Данзасе и послал за ним. Мы не ве­рим принятой и распространенной версии о нечаянной встре­че Пушкина с Данзасом на улице утром 27 января и всецело принимаем сообщение Жуковского, что Пушкин встретил ра­достно Данзаса у себя в доме около 12 часов.

Среди размышлений о дуэли Пушкин вспомнил об А. 0. Ишимовой, составительнице «Русской истории в рассказах для детей». Он хотел привлечь ее к работе для «Современни­ка» и заказать ей перевод из любимого им Барри Корнуэля. 22 января он заходил к ней поговорить об этой работе, но не застал ее, а 26 января получил от нее приглашение побывать у ней 27 января. «Если для вас все равно, в которую сторо­ну направить прогулку Вашу завтра, то сделайте одолжение зайдите ко мне»,— писала ему А. О. Ишимова. Она слышала от знакомых Пушкина, что он обыкновенно по окончании ут­ренних трудов, часу в четвертом, всегда прогуливался. Но 27 января Пушкину было не до обычной прогулки. Потому ли, что Пушкин вспомнил о письме и приглашении Ишимовой, или потому, что попалась на глаза книга Ишимовой, но мыс­ли об Ишимовой пришли ему в голову. Он развернул книгу Ишимовой и зачитался. А затем он разыскал том Барри Корнуэля и отправил его к Ишимовой с письмом следующего со­держания: «Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препро­водить к Вам Barry Cornwall.— Вы найдете в конце книги пье­сы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете — уве­ряю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаян­но открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!».