«Снова дуэль. Секундант. Письмо Пушкина».

Эти фразы расшифровать нетрудно. Участником собы­тий, очерченных в этих пяти словах, был «секундант» граф В.А. Соллогуб, оставивший воспоминания, в общем своем содержании весьма достоверные и ошибочные лишь в частностях. Предоставим слово этому очевидцу и участнику, попутно указывая на неточности его рассказа.

Мы уже знаем, что граф В. А. Соллогуб доставил Пушкину присланный в конверте на его имя пасквиль. Привстрече с поэтом через несколько дней Соллогуб спросил его, не добрался ли он до составителя подметных писем, Пушкин отвечал, что не знает, но подозревает одного человека. Граф В. А. Соллогуб предложил Пушкину свои услуги в качестве секунданта. Пушкин сказал: «Дуэли никакой не будет: но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека <...> мне желательно для надлежащего заявления, в случае на­добности». Этот разговор происходил до получения письма Дантеса и до истечения двухнедельной отсрочки дуэли. По-видимому, сам Пушкин уже пришел к заключению, что дуэли не будет, но получение письма Дантеса изменило его настрое­ние. Граф Соллогуб рассказывает:

«У Карамзиных праздновался день рождения старшего сына. (Здесь память изменила графу Соллогубу. Старший сын Карамзина Андрей Николаевич, родился 24 октября 1814 года. В это время он находился за границей. Очевидно, граф Соллогуб был на ином семейном торжестве у Карамзиных: 16 ноября был день рождения вдовы Карамзина Екатерины Андреевны). Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал cкороговоркой: «Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только на счет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь». Потом он продолжал шутить и разговаривать, как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений». В этом описании Соллогуба чувствуются отголоски того «бешенства», картину которого наблюдал Жуковский.

Вечером 16 ноября граф Соллогуб поехал на большой раут к графу Фикельмону, австрийскому посланнику. К это­му рауту относится, надо думать, темная для нас запись Жуковского в конспекте: «Записка Н. Н. ко мне и мой совет. Это было на (бале) рауте Фикельмона». Запись свидетельствует, несомненно, о тянущемся, неопределенном положении. Не только прямым участникам, но и лицам, ближайшим к действующим, было известно, что Дантес собирается жениться, а официально дело все не получало соответственного разрешения; и неизвестная нам записка Натальи Николаевны Пушки­ной к Жуковскому, по всей вероятности, была вызвана побу­ждением ликвидировать дело.

«На рауте, — вспоминает граф Соллогуб,— все дамы были в трауре, по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Никола­евна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (кото­рой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С ней любезничал Дантес-Геккерен. Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне го­ворить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу вы­сказал несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, стат­ным молодым секретарем французского посольства, мы вы­разительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный, — отвечал он,— и надеюсь это скоро дока­зать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не же­лает. Ночь я, сколько мне помнится, не мог заснуть: я пони­мал, какая лежала на мне ответственность перед всей Росси­ей. Тут уже было не то, что история со мной (Соллогуб имеет в виду вызов на дуэль, который Пушкин послал ему весной 1836 года). Со мной я за Пушкина не боялся. Ни у одного русского рука на него бы не поднялась; но французу русской славы жалеть было нечего.

На другой день (т.е.17 ноября) погода была страшная — снег, мятель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только усло­виться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и наконец, с замирающим сердцем, отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с пер­вых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал: что он, хотя не русский, но очень понимает, какое значение име­ет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва про­смотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал:

1.  Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина.

2.  Вызов Пушкина Дантесу, после получения диплома.

3.  Записку посланника барона Геккерена, в которой он просил, чтоб поединок был отложен на две недели.

4. Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. Гончаровой.

Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не ведал и только тут по­нял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедель­ной отсрочки, причину ухаживания Дантеса (белое платье, по мнению Соллогуба, означало помолвку Дантеса и Ека­терины Гончаровой, но в это время ее еще не было, так как все дело велось пока неофициально). Все хотели оста­новить Пушкина. Один Пушкин того не хотел.

«Вот положение дела,— сказал д'Аршиак. — Вчера кон­чился двухнедельный срок, и я был у г. Пушкина с извеще­нием, что мой друг Дантес готов к его услугам. (Здесь маленькая неточность, Аршиак был у Пушкина 16 ноября: в это время двухнедельный срок не истек, а только истекал. Если вызов был послан 5 или даже уже 4 ноября, то двухнедельный срок кончался 18 или 19 ноября. Значит, Дантес упредил события и направил свое письмо секундантам, не дожидаясь конца отсрочки). Вы понимае­те, что Дантес желает жениться, но не может жениться ина­че, как если г. Пушкин откажется просто от своего вызова без всякого объяснения, не упоминая о городских слухах. Г. Дантес не может допустить, чтоб о нем говорили, что он был при­нужден жениться и женился во избежание поединка. Угово­рите г. Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое несчастие». Этот д'Аршиак был необыкновенно сим­патичной личностью и сам скоро потом умер насильственной смертью на охоте. Мое положение было самое неприятное: я только теперь узнавал сущность дела; мне предлагали самый блистательный исход, — то, что я и требовать и ожидать бы никак не смел, а между тем я не имел поручения вести пере­говоры. Потолковав с д'Аршиаком, мы решились съехаться в три часа у самого Дантеса. Тут возобновились те же предло­жения, но в разговорах Дантес не участвовал, все предоста­вив секунданту».

Секундантам, действительно, было над чем поломать го­лову. Дантес не соглашался принять отказ Пушкина от вызо­ва, так как отказ этот был мотивирован дошедшими до Пуш­кина «слухами» о намерении Дантеса жениться. В письме к Пушкину Дантес сделал вид, что этот мотив ему даже неиз­вестен, что отказ передан ему без всяких мотивов, и наивно требовал от Пушкина, чтобы тот объяснился с ним, дабы впоследствии они «могли относиться с уважением друг к другу».

Пушкин, ответивший новым вызовом на выходку Данте­са, был в таком состоянии, что убеждать его в необходимости вступить в объяснения с Дантесом или изменить мотивы от­каза от первого вызова было бы делом прямо невозможным. И если в этом столкновении одна из сторон должна была в чем-то поступиться, то такой стороной мог быть только Дан­тес — так смотрели на дело секунданты; и потому в разгово­рах, происходивших без участия Дантеса, они решились при­нести в жертву его интересы. Быть может, они решились на это потому, что видели, что и Дантесу хотелось только одно­го: закончить дело без скандалов и поединков, и были увере­ны, что Дантес посмотрит сквозь пальцы на отступления от его воли, которые собирались допустить секунданты.