– А ну цыц, охальники, епитимью наложу!

Все тут же сконфуженно замолчали, стыдливо отводя в стороны глаза. Архимандрит Мефодий с вбитой на всю жизнь военной выправкой, щеголеватый, как свойственно гвардейцам, расправив плечи, гордо стоял на парапете, взирая на неприятельский лагерь.

– То не мужики бабами нарядились, дети мои, это шотландцы, скоттами рекомые, к нам пожаловали! И не в бесовские дудки они трубят, сии инструменты волынками именуется.

– Прости мя, владыко! – за спиной раздался елейный голосок кого-то из прихожан. – Непонятно мне зело, ведь первый раз в жизни скотов вижу, что волыну тоже тянут?!

Не сдержавшись, прыснули смехом многие, закрывая рты ладонями, но когда увидели, что отец настоятель тоже усмехнулся в седую бороду, гомерический хохот грянул с такой силой, что моментально согнал чаек, облюбовавших башенные шатры.

– Мыслю, завтра на приступ пойдут… Изопьем мы чашу смертную!

– Почему так думаешь, владыко?

– Они пушки еще не сгрузили, так что сутки у нас есть. Я в воинском деле малость разбираюсь, семь лет в гвардии императора Петра Федоровича отслужил… Стишата пописывал. – По лицу настоятеля словно пробежала судорога. – Мирское все, суетное… Даже фамилию свою и то забывать стал, а она у меня с державой созвучна.

– А чин, владыко, большой выслужил?

Келарь знал, что архимандрит в мирской жизни был офицером, и в немалом чине, потому надеялся, что его воинский опыт позволит отбить неприятеля, что в столь большом числе кораблей напал на мирный монастырь.

– Подпоручиком самим государем за храбрость пожалован, офицерской шпагой и Александровской медалью… За Гостилицкое поле… Мост я там взорвал… Десятки православных душ загубил! Хоть и пожаловал меня император, да грех тяжкий на душу взял. Давит меня ноша сия. Все прощения отмаливаю…

Игумен присел на холодный камень, погладил ладонями больное колено, суровыми глазами посмотрел на быстро темнеющее на востоке небо, что заслонило восходящее солнце. Затем взглянул на британские корабли, добрым десятком стоявшие на якорях в губе.

– Ноги болят, к непогоде. Зрю я, шторм скоро грянет… Стихи на душу просятся, слышал я их раз от Петра Федоровича – «Буря, пусть сильнее грянет буря!»

Петербург

– С братьями будут несколько благородных дворян, что решились поднять руку на тирана! На этого грязного, мерзкого старикашку, который томит достойных людей в столь низких чинах, не оценив их достойные лучшего заслуги! Надеюсь, мой милый…

– Мой король в полной мере оценит их героизм и благородный порыв! Ибо все будет сделано во благо и России, и Британии. Ради процветания наших стран в узах дружбы, как завещано еще царем Петром.

Посол мгновенно понял, что от него хотят, благо с подобными просьбами к нему приставали уже три года.

Он живо вскочил с мягкой перины и, одернув длинную ночную рубашку (в противоположность своей любовнице, этот почтенный джентльмен не любил спать обнаженным), беззвучно шагая по мягкому персидскому ковру, ласкающему ступни своей теплотой, дошлепал до секретера. Дверца с мелодичным звоном отворилась, и Уинтворт извлек двумя руками из темного нутра тяжелый мешок.

– Надеюсь, этого хватит, мое сокровище?!

Двадцатифунтовая тяжесть приятно оттягивала руки, и женщина мгновенно, как и большая часть представительниц прекрасной половины человечества, оценила дар. Правда, тут же поинтересовалась с обоснованным опасением в голосе:

– Надеюсь, мой милый, здесь не ваши гинеи?!

– Ну что ты, дорогая, мы ведь пока еще в России! А вот когда я увезу тебя в Лондон… Нас вскоре ждет великое будущее, моя прекрасная Ольга, пред нами откроются двери лучших домов, тебя с почестями примут в Виндзорском замке!

Слащавый, как густая патока, голос дипломата завибрировал фальшивой теплотой и тут же приобрел насквозь деловые нотки:

– Десять тысяч рублей, майн дарлинг, это только задаток! Причем очень маленький! Здесь у меня золота на сто тысяч империалами, и все они ваши! За освобождение России от тирании, приобщение к великим демократическим ценностям, что доступны любому цивилизованному британцу… Нет, нет, такой подвиг достоин не только восхищения – герои получат два миллиона рублей золотом!

Сумма была не просто впечатляющая – оглушительная, совершенно нереальная, что наводило на подозрение, что таковая прорва золота никогда не будет выплачена.

Однако Уинтворт не лгал ни на йоту, именно эту столь щедрую выплату гарантировали тем отважным русским заговорщикам, что решаться убить зажившегося на свете русского императора, величайшего ненавистника «старой и доброй» Англии.

Все правильно – сорвать русско-французский поход на Индию, «жемчужину Британской короны», что готовился Петербургом и Парижем в тайне, стоило любой ценой…

Тегеран

– Александр Николаевич, уезжайте немедля!

Пожилой казак с окладистой черной бородой, сквозь которую обильно пробивались серебряные нити седины, говорил настолько умоляющим голосом, что даже прижал узловатые ладони к крепкой и широкой, отнюдь не старческой груди.

– Уезжай, Христа ради! Прошу тебя, ибо нутром чую, скорая беда сюда грядет!

– Не могу, Никодим Павлович, – глухо отозвался Радищев, скривив в злой гримасе тонкие губы. – Не имею я права бежать, сотник! Ибо лицо я державы Российской! Посол я, как могу труса праздновать?

– Убьют же тебя, Александр Николаевич… Я-то с казаками смертный бой приму, живот за Веру с честью положим! Но седой Яик не предам, умирать казакам – дело привычное, много нас в походах гибнет! А вот тебя жалко, убьют ведь…. Человек ты хороший!

– Эх, Никодим Павлович! – В глазах Радищева блеснули слезы, он порывисто обнял старого атамана. – Спасибо за заботу, но ведь и я службу тоже несу! Что значит смерть, если долг россиянина честно исполнен?! У меня к тебе просьба только…

– Приказывай, все исполню! За царя голову сложу!

– Нет, Никодим Павлович, именно просьба, личная…

Радищев подошел к шкафу и открыл створку двери. Из какого-то тайного закутка достал стопку писчей бумаги, бережно завернул в парусину, обмотав сверток поверху шелковым кушаком.

– Это книга моя, государь ее попросил написать, когда меня сюда послом отправил. Так и сказал: «Напиши книгу – путешествие из Петербурга в Тегеран. Только правдиво и хорошо напиши, чтоб студенты в будущем с нею не мучились». Непонятно так сказал, но с улыбкой.

– Все сделаю, из посольства выйти еще можно! Ты уж, Александр Николаевич, ежели что…

Сотник взял сверток и хмуро посмотрел на Радищева и, не договорив, обреченно взмахнул рукой и вышел, чуть косолапя, как все природные кавалеристы, рожденные на коне.

Александр Николаевич тяжело вздохнул, неспешно подошел к набранному из кусочков цветного стекла окну.

Разглядеть что-либо через него было невозможно, однако завывание дервишей и гул приближающийся разгоряченной толпы густыми волнами докатывался до стен русского посольства, где уже засели в обороне два десятка уральских, сиречь яицких казаков, угрюмых и степенных староверов, да полдюжины служителей МИДа с отрешенными бледными лицами, но решительно настроенные.

Старик священник всех исповедовал и причастил в посольской часовенке, даже казаки-старообрядцы выслушали его с несвойственным им смирением, без обычного презрения к «никонианам», и остался в здании, несмотря на настойчивые уговоры укрыться в городе у христиан, дабы последний бой вместе со своей паствой принять.

Два дня назад персидский шах, безвольный Фетх-Али, игрушка в руках властной знати, принял решение начать очередную войну с Россией. Второй хан династии Каджаров, а первым был его дядя, оскопленный евнух гарема, но жестокий и честолюбивый, а иначе он бы не стал правителем, пылал жаждой мести…

Гостилицы

– Ты рогоносец, Бонасье! Рогоносец!

Петр пристально смотрел на себя в зеркало. И отражение ему сильно не понравилось. Ровно посредине лба, и надо же было так ухитриться, красовалась, отливая сиреневым перламутром, здоровенная набухшая шишка в полвершка вышиной.