— Почти все болезни от зубов.

Его лицо вызвало у меня очередное изумление — до того оно было оплывшим и красным. Жировые складки свисали с него со всех сторон, подминая под себя ворот форменной рубашки; голова неловко сидела на плечах, полностью раздавив шею, все вместе это напоминало мешок с мукой. Нижняя часть лица была скрыта оттопыренными, непомерных размеров рыжими усами, которые торчали в воздухе, словно усики или щупальца какого-то неведомого животного. Его пухлые — или скорее надутые как воздушные шарики — щеки своими красно-розовыми массами почти полностью скрывали глаза, которые сверху к тому же прикрывали растущие пучками брови. Полицейский тяжело, всеми своими телесами вдвинулся за конторку, а я, смиренно и кротко прошествовав от двери, приблизился к конторке с другой стороны. Теперь мы стояли лицом к лицу.

— Вы по поводу велосипеда? — вдруг спросил полицейский.

Выражение его лица, когда я к нему присмотрелся, неожиданно оказалось ободряющим и вполне дружелюбным. Несмотря на то, что лицо это заплыло жиром, и черты его были весьма грубыми, ему удалось каким-то ловким образом организовать и изменить эти черты, по отдельности весьма неприятные, так что все в целом стало выражать добродушие, вежливость и бесконечную терпеливость. На тулье его полицейской фуражки, прямо над козырьком, располагалась важного вида кокарда, на которой золотыми буквами было написано: СЕРЖАНТ. Передо мною был сержант Отвагсон.

— Нет, я по другому делу, — промямлил я, и вытянув вперед правую руку, уперся ею в конторку, чтобы не упасть.

— Так вы уверены, что не по поводу велосипеда? — переспросил сержант, глядя на меня так, словно в это было трудно поверить.

— Совершенно уверен.

— И не по поводу мотоцикла?

— Нет, и не по поводу мотоцикла.

— Я имею в виду тот, что с клапанами и динамо-машиной для лампочки? Или тот, что с рулем от гоночного велосипеда?

— Нет, нет.

— Ну что ж, в таком случае и при таких обстоятельствах, возможность того, что речь идет о мотоцикле, отпадает, — серьезно заявил полицейский. Он выглядел явно озадаченным и сбитым с толку.

Он уперся локтем левой руки в конторку, а голову подпер кулаком левой руки, при этом костяшки кулака попали ему в рот, обнажив желтые зубы; на лбу полицейского образовались три валика кожи от удивленно поднятых вверх бровей — весь его вид выражал недоумение, растерянность и замешательство. Наблюдая все это, я пришел к выводу, что полицейский — человек простодушный и мне не составит особого труда добиться от него того, что я хотел выяснить: где находится черный сундучок. Я, правда, не понимал, к чему это он расспрашивает меня относительно велосипедов, но я принял решение отвечать на все его вопросы осторожно и взвешенно, не торопиться с расспросами и проявлять изворотливость и хитрость. Полицейский рассеянно отошел в сторону, потом вернулся к конторке и вручил мне несколько листков разного цвета, которые, на первый взгляд, были похожи на бланки заявлений на право владения быком, собакой и другими животными.

— Если вы заполните эти бланки, вреда не будет, — сказал полицейский. — Скажите, вы, часом, не странствующий зубной врач? И правильно ли мое предположение, что вы прибыли сюда на трехколесном велосипеде?

— Нет, и то, и другое предположение неверно, — вежливо ответствовал я.

— Ага, значит, вы приехали на велосипеде-тандеме заводского изготовления?

— Нет, нет.

— Дантисты, доложу я вам, люди непредсказуемого поведения. Вы хотите сказать, что прикатили сюда на детском трехколесном велосипеде или на велосипеде с колесами разного размера?

— Нет, нет, я вовсе не... — произнес я ровным, спокойным голосом.

Полицейский посмотрел на меня долгим испытующим взглядом, словно пытаясь определить, отвечаю ли я с полной серьезностью. Его лоб снова сморщился.

— Так, так, может быть, вы совсем не стоматолог? Может быть, вы просто пришли написать заявление на право владения собакой, быком или каким-нибудь другим животным?

— А я и не говорил, что я зубной врач, — воскликнул я, причем довольно резко, — и насчет быка тоже ничего не говорил.

Сержант уставился на меня в полном недоумении.

— Поразительно и удивительно, невероятно любопытственно, исключительно сложный случай крайнего замешательства, совершенно сногсшибательно.

Полицейский отошел от конторки, сел у камина, в котором горел торф, и стал покусывать костяшки пальцев, время от времени бросая на меня острые взгляды из-под кустистых бровей. Если бы у меня были рога на голове или хвост пониже спины, то и тогда он рассматривал бы меня с меньшим интересом. Мне не хотелось задавать разговору какое-либо направление, и в течение минут пяти царило молчание. Потом напряженное выражение на лице полицейского несколько смягчилось, и он снова заговорил.

— И как же вас величают?

— Никак особенно, — ответил я, надеясь, что мой ответ, хотя я и не совсем понимал, что он имеет в виду, будет принят.

— В таком случае, каково ваше наименование?

— Наименование?

— Ну, каково ваше прозвание?

— Боюсь, если я вас правильно понял, у меня нет ни имени, ни фамилии.

Мой ответ опять вверг его в замешательство, но мне показалось, что одновременно он доставил ему удовольствие. Сержант поднял вверх свои разросшиеся брови и произвел изменения на лице таким образом, что оно стало выражать нечто вроде улыбки. Вернувшись к конторке, он протянул мне свою огромную руку, я протянул навстречу свою, и мы обменялись теплым и дружественным рукопожатием.

— Значит, ни имени, ни фамилии у вас нет, и откуда родом — тоже неизвестно, так?

— Именно так.

— Надо же, ну и ну.

Ты что забыл, про синьора Бари, выдающегося одноногого тенора?

— Вот так-так, подумать только, — продолжал восклицать полицейский, — это ж вот как интересно получается.

Полицейский снова покинул свое место у конторки и направился к стулу у камина. Молча усевшись на стул, он, ссутулившись, весь погрузился в мысли. У него был вид человека, который перебирал события многих прошедших лет, вынимая их из памяти, рассматривая и отправляя назад на хранение.

После весьма продолжительного молчания полицейский сказал:

— Я когда-то был знаком с одним высоким человеком, у которого тоже не было имени, и вы, несомненно, его сын и наследник всего того, чего у него никогда не было, и всего того, чего у него никогда не будет. Как поживает ваш достопочтенный папаша, и где он на данный момент обретается?

Вполне резонно предположить, подумал я про себя, что у сына человека без имени тоже не будет имени, но мне было совершенно ясно, что сержант спутал меня с кем-то другим. Я не усмотрел в этом никакого вреда для себя и решил поддержать его в заблуждении. Подумалось, что было бы желательно, если бы он обо мне ничего не знал, и еще лучше было бы, если бы он знал обо мне кое-что — но совершенно не соответствующее действительности. Возможно, это помогло бы мне использовать его в моих собственных целях и в конце концов открыло бы мне местонахождение черного сундучка. И поэтому я бодро сказал:

— Он уехал в Америку.

— Ага, вот куда он подался. Вы это точно знаете? Он всегда был таким отменным семьянином. В последний раз, когда я с ним беседовал — это было по поводу пропавшего насоса, — у него были жена и десять сынков, и как раз тогда жена его находилась на весьма продвинутой стадии брюхатости, или, как говорят, была на сносях.

— Это как раз и был я, ну, тот, кого она носила, — сообщил я полицейскому с улыбкой.

— Значит, это были вы. А как поживают десять молодцов-сыновей?

— Все отправились в Америку.

— Америка, Америка — страна загадок, — задумчиво проговорил полицейский, — огромная территория, все занято чернокожими и людьми пришлыми. Мне рассказывали, что там, в тех американских далях, страсть как любят устраивать перестрелки.

— Да, говорят, странная страна Америка, — согласился я.

Тут до меня донесся звук приближающихся шагов и в дверь вошел грузный полицейский с лампой в руках. У него было темное лицо еврейского типа, крючковатый нос и шапка черных вьющихся волос. Щеки и подбородок отсвечивали сине-черным — наверное, он брился не меньше двух раз в день. И еще у него были белые эмалированные зубы, которые, как мне было доподлинно известно, делают в Манчестере — два ряда ровных зубов, ладно устроенных у него во рту, и когда он улыбался, на эти зубы было приятно смотреть. Они были похожи на фаянсовую посуду, любовно выставленную в буфете сельского дома. Этот полицейский, как и сержант Отвагсон, был толстомясый, грубого телосложения, но лицо у него было значительно более умное и, как ни странно, совсем худое, глаза — пронзительные и очень внимательные. Если бы отделить лицо вошедшего от всего остального, то его можно было бы принять скорее за поэта, нежели за полицейского, но ничего поэтического в этом человеке, за исключением лица, не было.