«Материя есть лишь воплощение движения пустоты, — вспомнил он Хоттабыча. — Все, что ты можешь потрогать, — это сила в пустоте. Так и я».

И он ощутил в себе эту наливавшуюся напряженную силу. Он ощутил себя другим. Теперь весь он был этой силой, он сам становился этим движением. И тесную, сжимавшуюся пустоту вокруг он тоже ощутил. И понял, что в его силах — наполнить эту пустоту. И устремился в нее, проникая в нее всю, волнуя ее всю своей силой и приводя ее всю в движение, чтобы занять ее и сделать материей.

А она наполнилась его силой, наполнилась им и стала единым с ним, с его движением, стала его силой, а он полунаполнился пустотой, ощутил пустоту внутри себя и окунулся в тесноту обволакивавшей пустоты. В ней, в тесноте, он расширялся — и бился внутри ее протяжными пульсирующими замираниями, измеряя ее, раня ее, изменяя ее, заставляя ее мелко дрожать, пока вдруг где-то в глубокой сокровенной глубине пустоты его резкие проникновения не начали наталкиваться на зарождающийся ответ.

Ответ набухал сладким желтым медом, разрастался и наливался теплой сладостью при каждом касании, пока наконец из открывшихся тайников желтой сладости не потекла желанная жгучая красная боль, смешавшись с ней в рыже-оранжевый огненный цвет солнца, чтобы еще чуть-чуть, еще одно еле выдержанное мгновение — и вдребезги лопнуть брызгами истомы и теплой пеной остывающей сладкой боли, глубокой синей волной обессиливающего покоя залить, заполнить пустоту и вытеснить из нее вибрацию мелеющей дрожи, которая, расходясь, как круги по воде, осела — ненадолго — в подушечках кончиков ее пальцев и пропала прочь.

Он поддался — не мог не поддаться — ласке освобождающего покоя и, слабея, услышал словно издалека, но где-то совсем близко, как легкое касание ушной раковины губами ветра, высокий и чистый голос, спросивший его ангельским английским языком:

— Who are you??

— Гена, — хрипнул Джинн-Гена в никуда.

— Ге-е-ена-а-а, — отозвался голос, превратившись в эхо и возвратившись в ухо другими, щекочущими словами:

— I am Diva.

«Дайва, — подумал Гена, — какое дивное, удивительное имя…»

И он сам, и все вокруг него стало музыка. Сначала прекрасная, удивительная и незнакомая, а потом блюз:

Музыка пропала. Он снова был на земле. Опустошенно лежал, распластавшись ящерицей, уткнувшись носом в песок. Песок был горячий, жег щеку, и Гена поднял голову. Прямо перед ним, сложив ноги по-турецки, сидел человек — неопрятно бородатый и длинноволосый, с животом, обтянутым водолазкой и слегка переваливавшимся через узкий ремешок дорогих кожаных штанов. Рядом с ним лежало лукошко с сыроежками. Человек, очевидно, был грибник. Человек-грибник не удивился Гене. Он строго посмотрел на него и сказал глубоким и чистым низким голосом, будто пропел:

— Ride the snake. To the lake.

He зная, как реагировать. Гена молча смотрел на непонятного человека, пытаясь вспомнить, где он мог его видеть или по крайней мере слышать этот голос и эти слова. Человек монотонно и задумчиво пояснил:

— The snake is long — seven miles. Ride the snake. He is old. And his skin is cold. — Человек замолчал, а потом заявил Гене: — I am a lizard king. I can do anything.

И, словно в доказательство, лизнул языком кончик носа. Гена не успел ни возразить, ни согласиться. Песок под ним стал с шуршанием проваливаться, словно в трубу, и Гена проваливался вместе с ним, судорожно пытаясь зацепиться лапками за края воронки, но не зацепился, а продолжал барахтаться в песке, погружаясь все ниже и ниже.

Грибник подошел к краю воронки и нравоучительно и высокопарно произнес заплетавшимся языком:

— Wow! This is the best part of the trip.This is the trip. The best part. I really like it, — и тихо спросил сам себя: — What do you say? — после чего понес уже полную эмоциональную оценку происходящего, весьма обидную для Гены, делая ритмичные паузы между предложениями, словно добиваясь от бедного Гены какого-то ответа. — Yeah, right. Pretty good, ha? На. Yeah, proud to be a part of this number!

И сей же час вокруг Гены задрожали еще голоса, из которых один он узнал — это был писатель.

— …so the soft is just perfect, — сказал писатель неизвестному собеседнику. — With this last one we are about to start the Soft Parade. Seems like Rabbit sends in a LITTLE BILL. It's time for old man to SIT ON THE GATES.

— OK, — согласился собеседник. — Who the fuck is Alice?

И голоса пропали. Только где-то там, наверху, продолжал одиноко бормотать бородатый грибник. Гена слышал его все хуже и хуже — он удалялся от него куда-то вниз, как ему казалось, по трубе, похожей на дымоход, пока не услышал снизу, прямо оттуда, куда он сползал, громкую фразу, как будто бы тысяча маленьких девочек произнесла ее одновременно в один одинаковый голос:

— THIS IS BILL.

И немедленно что-то поддало его снизу, и он взмыл в воздух, как фейерверк, и бородатый человек еле успел прокричать ему вдогонку:

— The soft parade has now begun!

Как он очутился снова на земле, ему не удалось осознать. Очнулся он оттого, что услышал взволнованные голоса:

— Держите ему голову!

— Дай-ка бренди.

— Осторожно, он захлебнется!

— Как сам, старик?

— Старик, что это было?

— Старик, расскажи все подробно!

Гена открыл глаза и замер от ужаса. Вокруг него стояла толпа птиц и зверюшек — самых обыкновенных, только гигантского размера, а две огромные морские свинки держали ему голову и пытались его поить из бутылки чем-то алкогольным. Командовал всеми толстый белый кролик — из кармана его жилетки свешивалась часовая цепочка, а в руках он держал трость.

— Вон она! — закричал вдруг кто-то. И все куда-то побежали.

Гена тоже ломанулся прочь. Сначала ползком, потом на четвереньках, потом, оставляя застрявший между камнями хвост, уже на ногах — только в другую сторону. Он бежал очень долго; зачем и куда, он и сам не знал, но наконец запыхался и остановился прислониться к дереву. То, что он впопыхах принял за дерево, оказалось стеблем какого-то гигантского лютика. Он огляделся по сторонам. Вокруг возвышался сказочный лес, как будто бы увеличенный в десятки раз: прямо перед ним стоял огромный гриб, шляпка которого находилась на уровне его головы. Он подошел к грибу и вытянулся на цыпочках, чтобы заглянуть на шляпку, и глаза его немедленно уперлись во взгляд огромной синей гусеницы, которая сидела на верхушке шляпки со скрещенными руками и томно курила долгий кальян, не обращая малейшего внимания ни на Гену, ни на что бы то ни было еще вообще.

Они некоторое время молча смотрели друг на друга, пока наконец гусеница не вынула кальян изо рта и не спросила сонным голосом:

— Ты кто?

Это было не очень-то располагавшее к разговору начало. Гена пожал плечами:

— Трудно сказать…

— Тебе трудно сказать? Зачем тогда ты говоришь?

— Я не в этом смысле… — начал Гена.

— Ты вообще… Не в смысле… — перебила его гусеница. — Это — нонсенс… Разве так трудно сказать, кто ты?..

— Иногда бывает трудно.

— Не вижу здесь ничего трудного! — заявила гусеница. — Мне, например, это совершенно не составило бы никакого труда!

— Да? — разозлился Гена. — Посмотрю я на тебя, когда ты начнешь превращаться сначала в куколку, а потом в бабочку.

— Не посмотришь, — ухмыльнулась гусеница. — Если ты не знаешь, кто ты, значит, тебя нет. А раз тебя нет, то и разговаривать не о чем. Приличные дамы не общаются с незнакомыми привидениями. А тебе нужно прийти в себя. Пойди пройдись. Может, получится.

И она снова взялась сосать трубку кальяна, сладостно булькая водой. Разговаривать было больше не о чем, и Гена развернулся, чтобы уйти, но услышал из-за спины призывное: