Я с интересом наблюдал, как пиджин влияет на английский язык белого населения Новой Гвинеи. Среди белых редко встретишь человека, который бы сказал «давай поедим», все говорят «давай возьмем кай-кай» («кай-кай» — «продукты, еда»). Крокодилов все не задумываясь называют «пук-пук», а о чем-то хорошем говорят «намбер ван» («номер один»).

Любой рассказ на пиджин-инглиш даже для непонимающего слушателя весьма забавен. Когда рассказчик хочет что-то подчеркнуть, он несколько раз повторяет одно и то же слово. Так, если кто-то сильно пьян, о нем скажут: «Лонг, лонг, лонг виски».

Именно в горной части Новой Гвинеи произошла моя первая долгая беседа на пиджин. До тех пор я слушал, угадывая смысл слов, сам пытался отвечать, коверкая английский. Здесь же состоялся необычный, с самого начала весьма таинственный разговор, а через пару минут я уже чувствовал себя участником какого-то заговора.

Ко мне пришел Теддим, местный помощник Нэнси.

— Господин, — сказал он, — у вас есть автомобиль, и потому, что у вас есть автомобиль, вы можете видеть много интересных вещей, которые многие другие белые люди не видели. Вам это очень понравится. Вы не должны бояться, это в самом деле очень интересно.

Я ничего не понял. Теддим взял меня за рукав и повел на окраину деревеньки, по дороге поясняя:

— Вы возьмете в автомобиль несколько наших парней и отвезете их в соседнюю деревню. Это совсем недалеко. А там это увидите.

И он показал рукой в другой конец долины.

— А как вы думаете, Теддим, можно мне взять с собой жену?

— Да, конечно, у нас там тоже будут женщины.

— Но ведь у вас, Теддим, нет жены. Как же будете вы?

— Я должен вперед отправить гонца, чтобы там знали, что мы вечером приедем и чтобы женщины ждали нас. Там будет такое собрание, там будет очень много людей, и только вы один белый. А когда вы скажете, так все кончится, и мы с вами поедем назад, в Лакопе. Так как, господин? Поедете? Скажите «да», и я могу отправлять посла!

По тому, как Теддим был возбужден, я мог догадаться, что будет интересно, но о чем идет речь, не имел ни малейшего представления. Теддим говорил и говорил, не подозревая, что, чем больше он говорит, тем загадочнее для меня предстоящий вечер.

— Такие собрания, господин, устраивают только здесь. Я знаю, потому что работал на кокосовых плантациях на побережье, там про это ничего не знают. Ни капельки не бойтесь, даже когда парии будут немного возбуждены, все время будем вместе. А как приедем в тот дом, вы сядете со своей женой возле входа, это самое лучшее место.

Таинственность в поведении Теддима и мое любопытство возрастали с каждой минутой. Я уже давно решил ехать и только не знал, как моя жена и Нэнси воспримут известие, что нынешнюю ночь мы проведем не в Лакопе.

Нам предстояло увидеть обряд или нечто такое, что там называется «амбо конана».

Как только Теддим ушел, я сейчас же побежал к Нэнси и все ей рассказал.

— «Амбо конана» в переводе на пиджин «турним хэд» (поворот головы). Ничего загадочного, это местная церемония, очень интересная. Удивляюсь только, почему он вас позвал, наверное, неохота идти так далеко пешком. Больше ничего не скажу, но это в самом деле очень интересно.

Вечер. Теддим выглядит довольным. Вертится возле машины, заглядывает внутрь и смотрит на меня, как бы говоря: «Машина могла быть и больше». Гонец уже давно в соседней деревне. Теддим спрашивает, можно ли будет парням, которые поедут в машине, петь. Вопрос меня немного удивляет, но петь я, разумеется, разрешаю.

Едва темнеет, с ближних холмов доносится необычное пение. Оно напоминает альпийские йодли[17], только более быстрое и экзотичное. Оно продолжается недолго, и наша хижина, которая на то время, что мы жили в Лакопе, служила самым популярным в деревне клубом, заполняется людьми. Молодыми мужчинами. Кроме участников церемонии (их восемь) набралось еще человек двадцать. Двадцать воинов. У одних разукрашены лица, на других красивые нагрудные щиты с морскими раковинами, у иных через перегородку носа продернута кость. И нагрудные щиты, и раскрашенные лица — все подготовлено специально к празднику. Лица торжественны. Под широкие пояса bp свиной кожи или коры деревьев засунуты свежие зеленые листья. Смазанные жиром тела блестят; традиционная, а в большинстве случаев и единственная деталь мужского туалета в этих местах — топор.

Я теряю всякую надежду выяснить, кто поедет, а кто пойдет пешком. Объясняю, что за оставшимися вернусь, что могу съездить два раза — ничего не помогает. Все говорят одновременно и в страшной толкотне вываливаются на улицу. Машина обвешана людьми; кому удалось прицениться, тот и едет. Тс, кто хотел ехать, конечно же, все в машине. Наконец трогаемся, мотор начинает ровно гудеть, и тут мне в уши ударяет нечто, сравнимое только с фортиссимо органа, сопровождаемым раскатами грома. Так вот что здесь называют пением, потому-то заранее и спрашивали разрешения. А может быть, это был какой-то сигнал? Думаю, что такое пение услышали бы и за двадцать километров в той деревеньке, куда мы направляемся. Мелодия протяжная и, если бы не была такой громкоголосой, могла бы быть приятной. В конце каждой строки поющие меняют окраску голоса.

Деревню видно издалека. Нас ждет группа человек из десяти, дальше надо идти пешком. В руках у наших хозяев горящие лучины и подожженные связки травы. Не выпускаю из виду Теддима, хотя это и трудно. Скользкая и неровная тропинка ведет через крохотные поля с бататом. Поле — это тщательно ухоженный, полуметровый холмик глины. Иногда идем среди высокой травы. Неровный свет лучин, плывущие по земле тени папуасов, их блестящие тела и разрисованные лица — все это создает соответствующее настроение. Маленький Петя, которого я несу на плечах, говорит: «Видишь, папа, я совсем не боюсь».

Наконец мы на месте. Стоим перед типичным строением жителей Новой Гвинеи — деревянной, близкой к прямоугольной конструкцией, крытой листьями. Крыша начинается примерно на уровне пояса, внутрь можно войти через небольшое отверстие только на четвереньках. Посреди дома, длина которого метров десять, горят в ряд три костра. Поскольку в хижине нет окон и, следовательно, никакой вентиляции, дышать нечем. Крыша, которая но должна пропускать ни капли дождя, не имеет и самого главного — трубы. Стены голые, черные, местами блестят. Ничего вокруг себя не могу разглядеть, кто-то протискивается ко мне и сует циновку, сплетенную из травы.

— Господин, возьмите эту подстилку и садитесь на нее здесь, у входа. Я вам буду объяснять, что происходит.

Долго смотрю на лицо этого паренька. Откуда я его знаю? А, вспомнил, это Патрик из деревни Локопе. Посол, которого отправили вперед предупредить о нашем приезде. К моему удивлению, он говорит на правильном английском. На шее у него цепочка с крестиком. От двери дует, а от огня пышет жаром, глаза слезятся, но понемногу я привыкаю к дыму.

Первое, что бросается в глаза, — освещенная огнем полуголая блондинка, вырезанная из журнала «Плейбой» и привезенная, наверное, с маунтхагенского базара как самый ценный сувенир. Это — единственный признак двадцатого века, кроме нас троих, трех белых. В углу за перегородками хихикают женщины и дети, лица их трудно рассмотреть. Женщины нянчат младенцев и поросят по очереди. Одной грудью кормит ребенка, другой — поросенка, оба создания в этих местах имеют одинаковую ценность. Дети и поросята, оторванные от груди, пронзительно кричат.

Двадцатый век? Огонь здесь разводят, ударяя камнем об нечто напоминающее мотыгу, с которой работают на полях: столетия ее совсем не изменили. Только стальной топор с надписью «Мейд ин Свиден» («Сделано в Швеции») и портрет блондинки на закопченной балке возвращают меня в современность.

Заполняются места возле горящего посередине огня. Мужчины садятся один от другого поодаль, скрестив под собой ноги. Они все в хорошем настроении, добродушно болтают. Мы рады, что сидим у самого входа, и не только потому, что воздух здесь чище, но и потому, что, кроме соседей, нас никто не видит. Все остальные как будто забыли о нашем присутствии. Чтобы не мешать веселью, говорим с Патриком только шепотом.