Проснулись мы рано. Я предложил Марте подбросить ее до дома матери, но она отказалась, заявив, что незачем мне делать такой крюк. При всей нелюбви водить машину, она сказала, что возьмет нашу маленькую «Ладу-4х4», которую мы купили для вылазок в горы. Господи, какими далекими сейчас мне кажутся и эти вылазки, и наша беззаботность… Само собой, я всегда предполагал, что когда-нибудь все это кончится плохо. Невозможно жить такой жизнью, какой живу я, и не нарваться на крупные неприятности. Но я никогда не предполагал, что Марта предаст меня.

Отъезжая, она помахала мне рукой из окна, и я, трогаясь с места, ответил на ее жест застывшей улыбкой, которая погасла, как только Марта удалилась от меня.

Некоторое время мы ехали друг за другом, потом Марта свернула к городу. Как только «Лада» скрылась из виду, я сбросил скорость и тоже повернул, но в другую сторону. На паркинге стояла зеленая «тойота» с включенным мотором. Я затормозил, поставил машину на ручной тормоз и быстро пересел в «тойоту», а Чен направился к «пежо». Сев за руль, я натянул поглубже кепку с козырьком и поехал. Сейчас, наверное, Чен открывает конверт, лежащий на переднем сиденье «пежо». В нем указания, где найти «ланчу», которую он должен доставить ко мне, а также деньги за ремонт.

Я все увеличивал скорость, пока в ста метрах впереди не заметил «Ладу». Даже если Марта и следит в зеркало заднего вида, «тойота» у нее подозрений не вызовет, тем паче что низко надвинутый козырек скрывает мое лицо. Минут через пять Марта снова свернула, съехав с дороги, ведущей к дому ее «матери», и покатила по автостраде на Берн. Ехала она не очень быстро, и я приспосабливался к ее скорости — к счастью для нас, так как дважды нам повстречались полицейские на мотоциклах.

Так мы ехали с четверть часа, как вдруг находившийся передо мной покрытый пылью кремовый «R-25» резко затормозил. Я вдавил до отказа тормоз, безнадежно пытаясь разминуться с ним, и с пронзительным визгом шин ударился о защитный барьер. Водитель «R-25» с ошеломленным видом устремился ко мне, разводя руки в извиняющемся жесте. Это был белобрысый толстяк со свинячьими глазками, одетый в замшевую куртку.

Я собрался было вылезти и задать ему по первое число, но что-то насторожило меня. То ли его застывшая улыбка, то ли рука, скользнувшая в карман вытертой куртки, то ли французский номер машины — не знаю, но я нырнул на сиденье пассажира, открыл дверцу и вывалился наружу, зацепившись при этом за металлическую защелку, куда вставляется ремень безопасности. Я слышал, как он тяжело бежит ко мне. Перевалившись через защитный барьер, я покатился по канаве до густого кустарника. У правого виска я услышал характерный хлопок. Мокрые листья липли к лицу. Земля пахла дождем. Я замер. Было слышно, как он тяжело, осторожно ступает по траве. Я понял, что он не знает, вооружен ли я, и потому осторожничает. На шею мне упала капля. Я вздрогнул. В кустах затрещала какая-то птица.

Наверху, одновременно так близко и так далеко, проносились с шуршанием шин автомобили, в которых сидят нормальные люди. Каждый раз при этом листья вздрагивали. Слева раздался шелест, я затаил дыхание и сантиметрах в тридцати от своего лица увидел блестящий ствол пистолета; мысленно я произнес — надо признать, это было довольно глупо — «Прощай, старина Жорж», — как вдруг назойливый автомобильный гудок разорвал тишину. Пистолет исчез. Жизнерадостный голос спросил по-немецки:

— Все в порядке, раненых нет?

Я понял вопрос, потому что моя мать, уроженка Вены, говорила только на немецком, да и я сам с раннего детства весьма сносно изъяснялся на нем.

— Нет, нет, все о'кей, — ответил толстяк на этом же языке с сильным французским акцентом.

Я поспешно вынырнул из кустов. На нас пялился какой-то славный тип в жатом тергалевом костюме. Его жена в это время награждала шлепками трех малышей, которые вопили на заднем сиденье их мини-автомобильчика. Явно немец из бывшей ГДР в отпуске. Я помахал ему рукой, быстро подошел к напавшему на меня толстяку, фамильярно положил ему руку на плечо, вонзив при этом в весьма болезненной хватке пальцы под лопатку и ключицу. А восточному немцу, выглядевшему несколько растерянным, я адресовал приятнейшую улыбку.

— Все нормально, спасибо, просто моему приятелю пришлось резко затормозить: ему показалось, будто дорогу перебежала собака.

Толстяк попытался высвободиться, но я усилил хватку, прижав еще и гортань, так что он не мог говорить. В его рыжеватых коротких усах серебрились капли пота. Немец в жатом костюме, пожелав нам доброго пути, уселся в свой серый «трабант». И пока он выжимал сцепление, я во весь рот улыбался, потом, схватив толстяка за запястье, резко завернул ему руку, вынудив опуститься на колени за «тойотой», и при этом громко произнес:

— Посмотрим, нету ли каких повреждений.

Под прикрытием корпуса машины я с размаху ударил головой толстяка о дверцу. Он застонал, но сопротивляться не мог: я так завернул ему руку, что достаточно небольшого усилия, и она сломалась бы. Воспользовавшись тем, что он оглушен, я отпустил его голову, выпрямился во весь рост, нанес ему чудовищный удар ногой по почкам и при этом свободной рукой помахал отъезжающей машине. Малыши радостно махали нам через заднее стекло.

Толстяк с лицом, побелевшим от боли, перевернулся на земле, наполовину вытащил из кармана куртки пистолет, но я с размаху наступил ему каблуком на пальцы, затем тут же врезал ему в лицо носком туфли. Нос у него хрястнул, и на голубую рубашку хлынула кровь. В жилы мои с силой реактивной струи ракеты хлынул адреналин. Я был в ярости. Мне хотелось причинить ему боль. Хотелось, чтобы он отстрадал за тот страх, в который вогнал меня, за те вопросы, что терзают меня, за всю ту невнятицу, в какой я запутался. Разумеется, выразить я этого не мог, просто чувствовал, как меня подхватывает волна ярости. Я схватил его за уши и раз десять нанес удар коленом по губам, по расквашенному носу. Он не кричал, только, бессильный перед моей злобой, с трудом, захлебываясь, сглатывал кровь.

Внутренний голос шепнул мне, что этак я его убью, и я резко отпустил его: он мешком свалился на землю. Он был без сознания. В любой момент тут могла остановиться какая-нибудь машина, да и Марта, наверно, уже далеко уехала. Я понимал, что должен прикончить этого гада, но не мог. Достав пружинный нож, с которым никогда не расставался, я проткнул все четыре колеса «R-25» и сел в свою «тойоту». Толстяк валялся на земле в луже крови. Ярость моя утихла, но я не испытывал ни жалости, ни сострадания. Только ощущение, что пока с этой проблемой покончено. Я чувствовал в себе спокойствие и решительность.