Чтобы не уходить с пустыми руками, Короткин арестовал Соломона и Хаву. (Кстати, едва ли не в тот же день в Феодосии был арестован по тому же поводу и старший брат Соломона, Меер.) Соломона, однако, через несколько часов отпустили домой. А Хаву как дочь бывшего купца третьей гильдии держали около трех месяцев. От нее добивались признания следующим способом: ее ставили спиной к раскаленной печке-буржуйке, чтобы нельзя было прислониться, и оставляли на ногах по 24 часа, в то время как постоянно меняющиеся следователи вели допрос. От этого у Хавы началась непрерывная нервная икота, и когда Короткин на нее кричал: «Хватит притворяться, ведьма!» — Хава ему отвечала: «Попробуй притворись так сам, изверг!» Но, несмотря на все усилия, добиться от Хавы ничего не удалось, как мне думается, по той простой причине, что, вероятней всего, у нее ничего и не было, и через три месяца ее выпустили.
Вскоре стало известно, что в клинцовскую тюрьму привезли из Новозыбкова Азриела Лившица, сына Хаси Фрейдкиной и Бинемина Лившица. Азриел был человеком весьма и весьма состоятельным, и у него, надо полагать, имелось в немалом количестве то, что так интересовало следственные органы. Однако и здесь Короткина ждала неудача, хотя среди прочих истязаний несчастному Азриелу (а ему было в то время уже далеко за 50) ведерной клизмой заливали воду в нос, а потом клали доску на живот и прыгали на ней. Но Азриел не раскалывался. Тогда Короткин арестовал двух его сыновей, один из которых (кажется, Григорий) был, между прочим, младшим краскомом и впоследствии вернулся с Великой Отечественной войны без руки, ноги и глаза, и начал пытать их при нем. Этого Азриел вынести не смог и сказал Короткину: «Все, я признаюсь. У меня есть золото. Поезжай туда-то, там все зарыто». Короткин, как дурак, поехал, куда сказали, но, конечно, ничего в указанном месте не нашел. «Ай, ты, наверно, плохо искал! — сказал Азриел. — Давай я поеду с тобой и все покажу». Они поехали вместе, и по дороге Азриел каким-то образом сбежал. Короткин несколько раз стрелял ему в спину, но не попал.
Далее мой отец, с чьих слов я рассказываю эту историю, описывает следующую картину: он сидел дома, кажется, болел; его мать Ревекка, умирающая от рака печени, лежала на печи, укрывшись с головой каким-то тряпьем, и непрерывно стонала; бабушка Гинеся сидела за столом и штопала чулок. Вдруг открылась дверь и вбежал Короткин. Он был очень взволнован и с порога закричал: «Бабушка Гинеся, где твой племянник?» «Тебе лучше знать, — ответила Гинеся, — он же у тебя сидит. А если сбежал, то молодец, что сбежал». Так стало известно, что Азриел сбежал. Его ловили, искали у всех родных, и даже когда Соломон отвозил Ревекку в Климов в больницу, где ей и суждено было умереть, переодетый в штатское Короткин провожал их до самого поезда.
Однако Азриел, в отличие от Короткина, был не дурак. Понимая, что на железнодорожной станции в Клинцах его будут ждать, он как-то добрался до другой железнодорожной ветки и уехал в Смоленск. Там он прорвался в кабинет председателя облисполкома (тогда Клинцы относились к Смоленской области) и рассказал обо всем, что ему пришлось испытать. Как это ни странно, но ему поверили, отпустили с миром и даже дали какую-то бумагу, чтобы он мог забрать своих сыновей из клинцовской тюрьмы.
Когда Азриел «со щитом» вернулся к изумленному Короткину за сыновьями, тот спросил его: «Слушай, Азриел, как же ты не боялся бежать? Ведь я стрелял в тебя, мог тебя убить!» «Ха! — ответил Азриел. — Я же знаю, как вы стреляете! Разве вы умеете стрелять? Вы же палачи, вы умеете только пытать!»
Когда мой отец рассказывал мне эту историю, она, честно говоря, казалась мне не очень правдоподобной. Особенно ее счастливый конец. Но со временем выяснилось одно обстоятельство, которое если и не подтверждает ее окончательно, то, во всяком случае, делает немного более достоверной. Где-то в самом начале своей хроники я упоминал, что один из видных революционеров — Подвойский — был родом из Красной горы. Так вот, мне рассказали, что в юности Подвойский был большим приятелем Азриела и тот якобы из Смоленска сумел связаться с ним и попросил заступничества. Что ж, возможно, это было и так, хотя я не уверен, что Подвойский к 1934 году обладал еще сколько-нибудь реальной властью.
Вообще же об Азриеле, несмотря на всю эту отчасти героическую историю, все мои родственники отзывались крайне неодобрительно, припоминая за ним всякие сомнительные махинации, кляузы и анонимные доносы.
Когда началась война, Азриел эвакуировал на всякий случай из Новозыбкова свою семью, но сам никуда не поехал, во всеуслышание заявляя, что он имел с немцами хорошие гешефты еще во время первой немецкой оккупации и что он не верит во все эти «бобэ майсес» (бабушкины сказки) о том, что немцы, мол, убивают всех евреев — не такие они идиоты, им же надо с кем-то иметь тут дело. Энергия и предприимчивость этого человека были таковы, что, даже убедившись в своей роковой ошибке, он не пал духом. Азриел собрал у не успевших или не захотевших уехать новозыбковских евреев все их золото и драгоценности, присовокупив, надо полагать, и от себя все то, во имя чего он принимал муки от рук Короткина и его присных, и предложил это немцам в качестве отступного за их жизни. Надо ли рассказывать, чем все это кончилось?
23. ВОЙНА И ЭВАКУАЦИЯ. ГИБЕЛЬ ГИНЕСИ
После смерти Ревекки и переезда Хавы к Анете Соломон остался в Клинцах со своей матерью Гинесей и тремя детьми. В 1936 году его старшая дочь Ида уехала в Москву учиться в ИФЛИ, а вскоре и Лева отправился в Сталино (ныне Донецк) поступать в политехнический институт. Перед самой войной 80-летнюю Гинесю парализовало после инсульта, и она стала совсем беспомощной.
Лето 1941 года отец проводил в Климове у Лии и Ейсеф-Залмена Резниковых. Они дружили с Соломоном и, чтобы облегчить его тяжелое материальное положение, часто забирали к себе на лето его детей и даже прикупали им кое-что из одежды. Непосредственно 22 июня отец с Маней, который к тому времени уже был женат, собирались ехать за дровами. С ночи отец улегся спать на сеновал, и Маня разбудил его в 6 утра. Они взяли подводу и поехали в лес километров за десять. На обратном пути, когда они проезжали через какую-то деревню, им встретилась плачущая старуха, которая причитала: «Ох, сыночки! Война, сыночки!» Маня, человек несколько бесцеремонный и раздражительный, закричал на нее: «Что ты несешь, старая дура! Какая еще война тебе приснилась?» — «Война, сыночки! Немец напал!»
В Климове все были уже в волненье и тревоге. Отца стали срочно собирать домой, в Клинцы.
Надо сказать, что отец (ему было в июне 41-го неполных 16 лет) с большим энтузиазмом воспринял известие о войне. Он, будучи вполне сыном своего времени, считал, что война окажется быстрой и победоносной и, натурально, будет вестись только на территории противника. И он искренне недоумевал, почему не все окружающие разделяют его оптимизм. Однако развитие событий довольно скоро убедило его, что если до чужой территории дело и дойдет, то, во всяком случае, это будет не сразу.
Фронт стремительно приближался к Клинцам. Через город шли многотысячные толпы беженцев из Украины, Белоруссии, и то, что они рассказывали, очень мало было похоже на ту войну, которую отец рисовал в своем воображении. Клинцовские евреи в большинстве своем стали тоже собираться и уезжать. Но для Соломона и отца, имевших на руках парализованную Гинесю, это было не так просто. У нее к тому же началась еще и гангрена. Лечивший ее врач прописал какие-то порошки и настойчиво повторял, что давать их можно только по одному, а если дать два, то она уснет и не проснется. Намек был прозрачен, но у Соломона не поднималась рука.
4 июля, после известного выступления Сталина по радио, Алексей Михайлович Смоленский (директор школы, в которой учился отец) собрал оставшихся учеников и объявил, что все старшеклассники мобилизуются на рытье окопов. Когда собрание окончилось, отец подошел к директору и сказал ему, что не может оставить умирающую бабушку. На это Алексей Михайлович ответил почти канонической для тех лет фразой: «Тебе кто дороже — Родина или бабушка?»
