И первое, что я увидел, когда меня ввели в так называемую поднадзорную палату, в общем-то оправдало мои ожидания — на ближайшей койке лежал солидный интеллигентного вида мужчина с бородой и во весь голос с чувством исполнял песню «Когда поет далекий друг, то сокращаются большие расстоянья». Меня, правда, немного смутило, что при этом он совершенно открыто и, я бы даже сказал, несколько демонстративно мастурбировал, но я не придал этому большого значения.
Здесь следует отметить, что помимо «делириков», которые после 2–3 дней ужасного бреда и горячки проходят добровольно-принудительный курс антиалкогольного лечения антабусом (это у них называется «попасть под автобус») уже в абсолютно нормальном состоянии, в 8-м отделении находилось еще и несколько «хроников», то есть людей, которые, ввиду тяжести и необратимости их психического состояния, содержатся в стационаре бессрочно. И исполнитель песни «Когда поет далекий друг», безусловно, относился к их числу. Причем в большинстве своем те «хроники», каких я увидел в 8-м отделении, совсем не походили на опасных сумасшедших и, как мне кажется, совершенно не нуждались в постоянном надзоре и изоляции от общества. Это были апатичные, малоподвижные и безвозвратно погруженные в себя люди, абсолютно безучастные к происходящему вокруг и не позволявшие себе ничего из ряда вон выходящего, за исключением разве что беспрерывных публичных мастурбаций — развлечения, на мой взгляд, достаточно невинного и вполне безопасного для окружающих.
Так вот, меня определили как раз в ту палату, где помещались «хроники» и только что поступившие «делирики» (этих последних по мере выхода из транса переводили в другие палаты). И если состав «хроников», естественно, оставался неизменным, то контингент «делириков», натурально, обновлялся каждые несколько дней, и среди них попадались даже такие горячие ребята, что успевали за полтора месяца, проведенные мной в 8-м отделении, отлежать в поднадзорной палате, перейти в общую, пройти там курс лечения, выйти на свободу и снова вернуться «на щите» в поднадзорную палату.
По сравнению с общими палатами поднадзорная имела целый ряд довольно существенных преимуществ и привилегий. Начать с того, что там круглые сутки горел свет и курить разрешалось прямо в койке. Для такого завзятого курильщика и полуночника, как я, эти вольности были весьма кстати. Кроме того, если общие палаты после подъема сразу запирались на замок и несчастные алкоголики были вынуждены целыми днями толочься в коридоре и в курилке, то счастливые обитатели поднадзорной палаты могли оставаться в постелях сколько им заблагорассудится. В первую очередь это относилось ко вновь поступившим «делирикам», которые во время своего недолгого пребывания в поднадзорной палате были, как правило, попросту привязаны к койкам. Опять же статус пациента поднадзорной палаты категорически освобождал его обладателя от всех видов трудотерапии и вообще от соблюдения какого бы то ни было распорядка дня. Короче говоря, как выражался Й.Швейк, «там была такая свобода, что и социалистам не снилась!»
Все это более чем позволяло мне вести мой излюбленный образ жизни — днем спать, а ночью, когда под воздействием успокоительных препаратов смолкали жуткие вопли «делириков» и прекращалась сосредоточенная мастурбация «хроников», самозабвенно предаваться творческому процессу. Я работал в то время над очередным циклом трагедийной любовной лирики «Конец игры», каковому циклу я даже собирался дать подзаголовок «лирик среди делириков» (по аналогии со знаменитым произведением В.Жуковского «Певец во стане русских воинов»)
Вдобавок мой лечащий врач совершенно не представлял себе (и его можно понять), чем и от чего меня лечить, и поэтому в своих назначениях ограничивался только изрядной дозой барбамила на ночь. Но в те далекие годы мой организм был еще настолько крепок, а творческое либидо — настолько сильно, что никакие снотворные не могли помешать моим вдохновенным ночным бдениям. Правда, недели через две меня уже совсем собрались переводить в общую палату, и только отчаянно спекулируя на том, что в моей истории болезни я фигурировал как «эсэсовец» («СС» — склонен к суициду), мне удалось этого избежать.
Ну, а что касается пресловутой культурной жизни, то, ввиду специфического контингента обитателей 8-го отделения, к ней можно было отнести разве что небольшие театрализованные представления, во время которых кучка молодых и одуревших от скуки и безделья «делириков» вытаскивала в холл кого-нибудь из наиболее безответных «хроников» в самом непристойном и непотребном виде, причем их изобретательность в этих развлечениях поистине не знала границ. Естественно, я предпочитал не принимать участия в подобных забавах и даже несколько раз (вполне, впрочем, безуспешно) пытался их пресечь.
Интересно, однако, что среди постояльцев 8-го отделения я, к своему удивлению, обнаружил немало хорошо знакомых мне лиц. Оказывается, как я узнал впоследствии, каждое отделение психбольницы закреплено за каким-то одним микрорайоном, и туда (в отделение) попадают в основном соседи по месту жительства. А поскольку в том районе, где я жил, винный магазин был только один, то мне, разумеется, не могли не примелькаться запоминающиеся физиономии его завсегдатаев. Надо сказать, что это обстоятельство сослужило мне очень плохую службу после выхода из больницы, так как с тех пор я уже не мог зайти в этот винный магазин без того, чтобы не встретить кого-нибудь из своих товарищей по отделению, и мне каждый раз стоило огромного труда уклониться от немедленного распития по поводу такой радостной встречи.
Но в целом, несмотря на то, что обстановка в 8-м отделении оказалась несколько иной, чем я предполагал, направляясь туда, я тем не менее с лихвой получил там все, что надеялся получить, а именно: полноценный отдых, возможность регулярного творческого труда и столь необходимый мне в тот период жизни заряд бодрости и мужественного оптимизма. Разумеется, кое-кто из читателей не сразу сумеет разобраться, о каком оптимизме и бодрости, не говоря уже о полноценном отдыхе и творческом труде, может идти речь в мрачных стенах дома скорби среди больных и несчастных людей, чьи страдания к тому же зачастую выражаются в таких ужасных и отталкивающих формах, что человеку вполне простительно ограждать себя по мере возможности от их лицезрения.
Что я могу на это ответить, и стоит ли на это что-то отвечать? Помнится, в школьные годы писал я сочинение на тему «Истоки социалистического гуманизма в сцене со свиньей» (по роману А.Фадеева «Разгром»). Так вот, еще в этом сочинении я отмечал, что непонимание, а вероятно, и незнание фундаментальных нравственных императивов приводит автора, вопреки его желанию создать этически двусмысленную, конфликтную ситуацию и овладеть ею диалектическим путем, к созданию ситуации этически абсолютно однозначной, к которой понятие «гуманизм» неприменимо в принципе, поскольку нравственные позиции автора антигуманны изначально. И мне бы не хотелось, если возвратиться к моей проблематике, объясняться с читателем на языке подобных мнимых двусмысленностей, не потому даже, что это противоречит каким-то моим этическим установкам, а в первую очередь потому, что это бесперспективно с художественной точки зрения, ибо не только рождает совершенно ложные отношения между автором и читателем, но и заводит эти отношения в безвыходный тупик обоюдного недоверия и взаимного чувства собственного нравственного превосходства. Вообще создание (а тем более разрешение) в повествовательном произведении каких бы то ни было внутренних конфликтов между автором и читателем, на мой взгляд, в подавляющем большинстве случаев идет в ущерб столь высоко ценимой мной достоверности изложения, и, как бы искусно ни были построены эти конфликты, читатель подсознательно или, напротив, вполне осознанно всегда будет чувствовать нарочитость и неестественность подобных построений и всегда будет успешно сопротивляться стремлению автора подвести его (читателя) к тем или иным, нужным автору, выводам. Разумеется, это ни в коей мере не относится ко всевозможным апробированным литературным приемам и тропам (мы знаем, какие чудеса они могут творить в умелых руках) — речь здесь идет только об осознанном отношении автора к читателю, и если допустить, что автор вправе строить эти отношения, исходя из классической формулы «публика — дура», то при этом он, во-первых, должен иметь для этого хоть какие-нибудь основания, а во-вторых, понимать, что даже наличие таких оснований — еще не гарантия того, что он не окажется в дураках сам.
