Он застыл, как соляной столб. В голове была полная пустота; ни одной стройной мысли. Тысячи вопросов и ни одного ответа.

— Прошу тебя, останься еще немного! Значит, ты с самого начала знала, что я за тобой… что я тебя… и ничего мне не сказала, потому что ты любишь меня?

Голос его звучал не громче шепота. Он попытался взять себя в руки и подошел к ней ближе.

— Ты так спокойно об этом говоришь, у меня в голове не укладывается. Я вообще ничего не понимаю. Не понимаю, как ты можешь убивать людей. Как такой молодой женщине, как ты, пришла в голову идея заняться этим делом? Ведь о таких вещах разве что в плохих романах можно прочитать!

Она заговорила медленно, и в голосе ее звучала горечь.

— Жизнь гораздо хуже любого плохого романа. Никакой фантазии не хватит, чтобы вообразить, что происходит наяву. Да если бы и хватило фантазии, все равно писать об этом нельзя, потому что все сочтут это за бред. Ты знаешь, я выросла в очень консервативной семье. Мой отец был не только членом весьма консервативной партии, но и состоял в одной правой организации, о ней людям мало что известно. Пожалуйста, не расспрашивай меня о деталях. Иногда кое-какие намеки на информацию о ней просачиваются в печати. Но о подлинном размахе этой организации знают очень немногие. «Опус деи» против нее — детский сад. Одно ее подразделение ведает покушениями и убийствами по всему миру, причем делает это с одной целью — привести к власти правительства, угодные организации, в основном, диктатуры, наподобие чилийской. Со мной все начиналось вполне безобидно. Через моего отца я получила от организации, вернее, от одного ее замаскированного подразделения, большую стипендию для оплаты моей учебы. Я шаг за шагом входила в организацию, сама об этом не подозревая. Сначала были курьерские задания. Женщина для этого дела подходит идеально. Никто даже не подозревал, чем я занимаюсь. Потом меня постепенно подключили к секретной службе. Я опускалась все ниже и ниже и когда заметила это, было уже слишком поздно. Все произошло в один миг. Эти люди ловко умеют рассеять все твои сомнения. В первый раз мне поручили подложить бомбу, ее взрыв потом хотели списать на левых экстремистов. Остальное я опущу. Если я сегодня откажусь, то завтра уже мне не жить — несчастный случай, ты ведь понимаешь? Спроси как-нибудь своего брата, он наверняка знает, кто я. Мне так хотелось бы бросить все и начать жизнь сначала, но из этого ничего не выйдет. Самые лучшие дни в моей жизни, это когда я могла видеть тебя, любить тебя.

Повернувшись, она быстро вышла из комнаты. Винсент, как загипнотизированный, смотрел ей вслед. Выражение ее лица, застывшая в уголке глаза слеза — все это с фотографической точностью запечатлелось в его мозгу. Он закрыл глаза, но картина осталась. Прошло довольно много времени, прежде чем он стряхнул с себя оцепенение. Обессиленный, Винсент опустился в кресло, и слезы покатились по его щекам.

Когда двое молодых людей увидели выходящую из сауны Клаудиу, было ровно половина десятого. Она небрежной походкой подошла к своему автомобилю и поехала назад, на Фремерсбергштрассе, 94. В полночь пару наблюдателей сменила другая группа. За ночь ничего интересного не произошло, если не считать того, что около часу ночи домой возвратилась чета Зиберов.

Туристы и отдыхающие фланировали по галерее перед павильоном минеральных вод, парами, поодиночке и небольшими группами; молодые влюбленные, семьи с детьми и пожилые супружеские пары. Двое мужчин стояли, прислонившись к парапету моста, спиной к Оосбаху и рассматривали настенную живопись работы Якоба Гетценбергера. Посторонний вполне мог бы принять их за отца и сына: один, в темном костюме с копной пшеничных волос, другой, немного меньше ростом, в светлом костюме, темноволосый, с небольшими усиками. У обоих через руку были перекинуты плащи. Они разговаривали так тихо, что никому не могло прийти в голову, что беседа шла на русском языке.

— Призраки Муммельзее — если бы у тебя было время, мы могли бы съездить на Муммельзее. Там на самом деле очень красиво. Я, когда мне удается, всегда по выходным езжу туда погулять. Нервы успокаиваю. Я буду скучать по этим местам. Ладно, идем к курзалу. Сейчас там начнется концерт на открытом воздухе.

Они вышли из украшенной колоннами галереи и, смешавшись с толпой отдыхающих, направились мимо парка у казино к курзалу. Под деревьями колоннады они отыскали два свободных деревянных стула. Тальков взглянул на часы и тихо сказал Курагину:

— У меня мало времени. Надо успеть еще на один доклад. Там какая-то американка будет рассказывать о морских слонах.

— Волнующая тема. Тебе, по-моему, только этого еще не хватало.

— Брось свои шутки. Ведь это для меня лучшая маскировка! Кроме того, она мне поможет в четверг заглянуть ненароком к Хантеру. Он на утро записался на доклад по каким-то водорослям, а я как раз и нанесу визит в его гостиничный номер. Мне как участнику конгресса это будет нетрудно сделать. Поглядим, что у этого цэрэушника в номере интересненького.

— Не слишком ли ты рискуешь? И что ты вообще рассчитываешь найти?

— Ничего! Он ведь тоже как-никак профессионал!

— Как Кузнельков?

— Во-первых, Кузнельков слишком нервничал, потому что потерял тебя из виду, во-вторых, это была ошибка Сементова, что он именно его назначил. Как друг Мартоковского он проявил слишком большую личную заинтересованность — агент не должен быть таким. Ты же знаешь — первая заповедь в нашем деле!!! Как только он тебя увидел у гостиницы, тут же забыл всякую логику и рассудительность. Им владела одна мысль — ни в коем случае не потерять тебя снова из виду.

— Теперь он потеряет значительно больше. Ты говоришь, он и не думал сопротивляться, когда его выдворяли?

— Да, почти полная апатия. Наверное, не отошел еще от шока.

— Просто поражаюсь, как это тебе удалось все так ловко обтяпать с местными властями. И в прессе ни слова. Прямо, как у нас!

Тальков сдержанно засмеялся. Курагин кивнул головой.

— За ними был один должок. И еще: я им обещал, быстро, без шума и под охраной вывезти из страны на самолете и Кузнелькова, и труп Городина. Здесь есть один маленький, очень удобный аэродромчик. Кузнельков сейчас уже наверное в объятиях Сементова.

— А тебе действительно не угрожает опасность?

— Нет, пока еще нет. Ведь Кузнельков меня не видел. Он видел только тебя! Правда, кое-какие логические выводы из всего этого сделать можно, но пока они раскачаются, я буду уже в Париже. А ты в Брюгге, так кажется?

— Да, надеюсь, что Ханнес все сделает, как надо. Его телеграмма сначала меня сильно расстроила. Но он всегда склонен в первый момент видеть все в черном цвете. Думаю, что ему удалось все-таки получить в «Ди таузенд Шпигель» свой паспорт.

— Где?

— Да я тебе уже как-то рассказывал об этом ресторанчике в Берлине — район Кепеник. Там всегда встречаются западные журналисты и дипломаты из ГДР.

— Правильно, но почему тогда Брюгге, а не Женева?

— Потому что швейцарцы, с одной стороны, охотно помогают политическим беженцам, контрреволюционерам и реваншистам, но, с другой стороны, не любят оставлять этих людей у себя надолго. И чтобы заполучить западный паспорт, этим людям приходится обращаться к другим странам. Мне в свое время без труда удалось раздобыть бельгийский паспорт, и я думаю, что Ханнес поступит точно так же, вернее, поступил. Скоро я все это узнаю. Надеюсь только, что в Брюгге мне не попадется на глаза опять этот Винсент Браун. Тут уж я ни в какую случайность не поверю. Англичанину придется тогда не сладко.

— Мне кажется, тебе не надо больше беспокоиться об англичанине. Когда ты мне о нем рассказал, я попросил своих людей немного за ним понаблюдать. Он на сегодня заказал билет на вечерний самолет из Франкфурта в Лондон. Сегодня утром он выехал из гостиницы и в половине десятого с минутами сел на франкфуртский поезд. Администрация гостиницы испугалась было, что он уезжает, потому что устал от шума и суматохи празднования 175‑летия отеля. Сам же он заявил, что ему это все равно. Н‑да, в общем, какая разница. А твой сын, он уже выехал с Кубы?