На ту роль, что была им предназначена в этой истории, совершенно не нужно было брать профессионалов, но привлекать к делу таких лохов, при всей практичности, почти оскорбительно.

Ладно. Зато Париж повидали перед смертью. Хотя бы за это могли бы сказать спасибо.

Терпение всегда компенсируется. Вот и наш шпичок торопливо семенит ножками через стоянку и исчезает в приемном покое. Я его на три шага опережаю и хочу это опережение сохранить до конца. Мне отсюда видно, как он останавливается у стойки регистраторши, девице из-за нее должна быть видна только его макушка, как в «Челюстях». Переминается с ноги на ногу, нервничает шпичок. Впрочем, уже обходит стойку.

Недомерок, но себя подать умеет.

Ничего страшного, у нас для него есть домашняя заготовка.

Выхожу из машины. Ориентируюсь на местности. Быстрота – вот самое главное, нужно быстро с этим делом покончить.

18 часов 15 минут

Анна заснула. Бинты вокруг головы в пятнах от антисептиков – грязно-желтых, отчего ее лицо становится молочно-белого цвета, закрытые веки набухли, а рот… Камиль запомнит его, эту линию нужно воспроизвести в рисунке, но тут дверь открывается, прерывая ход его мыслей. Камиля зовут, и он выходит в коридор.

Интерн – серьезный индиец в очочках, на бедже фамилия из шестидесяти букв. Камилю снова приходится извлекать свое удостоверение, которое молодой врач долго изучает, прикидывая, как нужно вести себя в подобных случаях. Полицейские в отделении скорой помощи гости частые, но уголовная бригада – нет.

– Мне необходимо знать, каково состояние мадам Форестье, – объясняет Камиль, указывая на дверь палаты. – Судебный следователь должен будет допросить ее…

Этот вопрос, скорее, по мнению интерна, входит в компетенцию главы отделения, он будет решать, что возможно, а что нет.

– Хорошо… А каково состояние мадам… Как она? – не унимается Камиль.

В руках у интерна рентгеновские снимки и странички с медицинским заключением. Впрочем, они ему не нужны – он знает эти данные как свои пять пальцев: перелом носа («чистый», подчеркивает он, хирургическое вмешательство не требуется), трещина ключицы, сломаны два ребра, два вывиха (запястье и левая нога), сломаны пальцы – перелом также чистый, масса порезов на ладонях, руках, ногах, глубокий порез на правой руке, но все нервы целы. Однако понадобится небольшая реабилитация, длинная рана на лице несколько более проблематична, шрам, вероятно, останется, синяки не в счет… Заключение рентгенологов однозначно: состояние больной впечатляет, однако потрясение не вызвало нейрофизиологических или нейровегетативных поражений. Черепная коробка цела, необходимо небольшое хирургическое вмешательство, гипсовая повязка… Впрочем, возможно, это не окончательное заключение. Завтрашняя томограмма даст полный ответ.

– Ей больно? – спрашивает Камиль. – Я вас спрашиваю, потому что мне нужно сообщить судебному следователю, понимаете…

– Мы сделали что могли. У нас в этой области есть определенный опыт.

Камиль выжимает из себя улыбку, бормочет слова благодарности. Интерн странно на него смотрит, взгляд у него очень глубокий. «Этот человек слишком переживает», – как будто говорит себе интерн. То ли ему кажется, что Камиль недостаточно профессионален, то ли хочется еще раз попросить у него удостоверение. Но он предпочитает играть на сочувствии и добавляет:

– Нужно время, чтобы все встало на место, гематомы рассосутся, вот тут и тут останутся шрамы, но мадам… – он ищет фамилию в карточке, – Форестье находится в безопасности, у нее нет необратимых поражений. Я бы сказал, что основная проблема пациентки заключается не в лечении, а в ее состоянии. Шок. Мы будем ее наблюдать несколько дней. А затем… ей может понадобиться помощь.

Камиль благодарит. Ему нужно идти, здесь больше нечего делать, но ясно, что уйти он не может. Он просто не способен этого сделать.

Правая сторона здания мне не может быть полезна. Зато слева все гораздо лучше. Запасный выход. Здесь практически все знакомо: дверь почти такая же, как в туалетах пассажа Монье. Нечто вроде брандмауэрной с толстым засовом с внутренней стороны – их так легко отпереть снаружи с помощью пластины из мягкого металла, что задаешься вопросом: не специально ли для взломщиков инженеры изобрели подобную конструкцию?

Прислушиваюсь, хотя могу этого и не делать – дверь слишком толстая. Ну и пусть. Оглядываюсь, пропускаю пластину между створками, открываю. Вот я и в коридоре. В конце – другой коридор. Делаю несколько уверенных шагов и специально шумлю на случай, если кого-нибудь встречу. Вот я уже дошел до конца и оказался за стойкой регистрации. И теперь вы мне будете говорить, что больницы строились не для убийц?

По правую руку – план эвакуации по этажам. Здание сложной конфигурации, плод неоднократных переделок, перестроек, достроек – головоломка при чрезвычайных положениях. Тем более что никто никогда не смотрит на эти планы на стенках, и, когда загорится, придется импровизировать – жалко, конечно, но если подумать… особенно в больнице… Создается впечатление, что даже если персонал некуда девать и вы в хороших руках, но вот изучение плана эвакуации – это специально для того, кто изучает его, вооруженный «Mossberg» с нарезным стволом.

Ладно, разберутся.

Вытаскиваю мобильный, фотографирую план. Все этажи одинаковые: из-за лифтов и водопроводных стояков оказываешься заложником определенной конфигурации.

Возвращаюсь в машину. Думаю. Неоправданный риск – вот что может поставить все под вопрос в нескольких сантиметрах от цели.

18 часов 45 минут

Камиль не зажигает свет в Анниной палате. Он сидит в полутьме на стуле (в больницах стулья очень высокие) и старается собраться с мыслями. Все развивается чрезвычайно быстро.

Анна храпит. Она всегда немного похрапывала, в зависимости от того, как лежала. Когда она это понимает, начинает стесняться. Сегодня все лицо у нее в гематомах, но обычно ей очень идет краснеть: у нее кожа почти как у рыжих – с крошечными очень светлыми пятнышками, которые становятся видны, только когда она смущается или при некоторых других обстоятельствах.

Камиль часто говорит ей:

– Ты не храпишь, ты просто громко дышишь, а это совсем другое дело.

Она розовеет, теребит волосы, чтобы обрести самообладание.

– В тот день, когда ты будешь воспринимать мои недостатки как недостатки, – говорит она улыбаясь, – пора будет опускать занавес.

Он уже привык, что она часто говорит о расставании. При этом у нее не получается различий между временем, когда они вместе, и тем, когда этого уже не будет, – для них это нюансы. Камилю так спокойнее. Рефлекс вдовца, причем депрессивного. Он не знает, страдает ли до сих пор депрессией, но то, что он вдовец, сомнений не вызывает. Он и она вместе движутся во времени, о котором им ничего не известно, оно прерывисто, неопределенно, возобновляемо.

– Камиль, прости меня…

Анна разлепила веки. Она с усилием произносит каждое слово. И несмотря на затрудненные губные звуки, пришепетывание из-за отсутствующих зубов и то, что она постоянно прикрывает рот тыльной стороной ладони, Камиль все сразу понимает.

– Но что прощать, сердце мое? – спрашивает он.

Она показывает на постель, на палату – ее жест охватывает их жизнь, мир, больничную палату, Камиля.

– За все.

Потерянный Аннин взгляд делает ее похожей на жертв покушений – так ведут себя выжившие. Он берет ее руку, его пальцы нащупывают шины. «Тебе нужно отдыхать, я тут, значит с тобой ничего не может случиться». Как будто от этого легче. Камиль разрывается между профессиональными рефлексами и личными переживаниями. И кроме того, его мучит один вопрос: все же зачем убийца из пассажа Монье хотел ее убить? Да так сильно хотел, что четыре раза пытался сделать это. Напряжение, обстановка налета, стечение обстоятельств… Все так, однако…

– Там, в ювелирном магазине, ты еще что-нибудь видела или, может быть, слышала? – спрашивает Камиль.