Гоша молча забрал презерватив, что-то пробормотал себе под нос, а потом дернул Олеся за бедра, заставляя выгнуться и выставить задницу максимально высоко.

Поза была странной: раньше трахал он, а не его, и ощущать себя девочкой, или нет, мальчиком, но тем, который снизу, оказалось совсем не страшно и заводило еще сильнее.

Гоша положил ладони на его задницу, раскрыл еще шире и толкнулся. Член Олеся торчал параллельно животу, на головке выступила смазка, яйца поджимались не только от похоти, а и от предвкушения, и когда Олесь почувствовал, как в него протискивается это огромное, твердое — попытался расслабить мышцы.

Боль была, но не такая запредельная, как он ожидал. На форуме писали, что бывают мужчины, которым даже в первый раз совсем не больно, а только в кайф. Видимо, Олесю повезло.

Он попытался раскрыться еще больше, уперся в кровать лбом и почувствовал на своих бедрах Гошины пальцы. Тот двигался медленно и, вопреки ожиданиям Олеся, молчал, хрипло дыша. Ощущения были странными, Олесь прислушивался к себе, слушал Гошино дыхание и очень хотел прикоснуться к члену, но почему-то стеснялся дрочить при Гоше, а очень хотелось. Скоро Гордеев прижался к его спине грудью и сам протянул руку к его паху. Член скользнул глубже, и тут Олесь почти заорал от удовольствия.

— О-ох… — отозвался на это Гоша и сразу же стал двигаться быстрее.

Олесю хотелось кричать и говорить пошлости. Он снова постеснялся, но Гоша увеличил темп, напрашиваясь сам. Легкая боль от проникновения слегка отрезвила, и Олесь даже смог сложить буквы в слова:

— Гордеев… — выдохнул он, собирая в кулак тонкую ткань простыни, — ты… так… охуенно… меня… трахаешь…

— Трахать тебя тоже охуенно, — Гоша оперся на руки, поставив их около головы Олеся, прижался грудью к его спине и начал скользить. Ощущение единения было полным: Олесь чувствовал его внутри, снаружи — везде.

Желания обхватить собственный член больше не возникало: он слегка обмяк, но каждый толчок отзывался вспышками удовольствия в животе и почему-то в затылке, это было куда приятнее, чем ожидалось, и в какой-то момент Олесь даже начал подмахивать, насаживаясь до упора каждый раз, когда Гоша подавался вперед.

Оргазм настиг его неожиданно и чувствовался всем телом, а не только членом. Казалось, даже пальцам ног невыносимо хорошо, в висках стучала кровь, сердце грохотало, со лба тек пот, а на кровати расплывалась небольшая лужица спермы. Олесь кончал долго, много дольше обычного.

Ноги перестали держать, и он расслабился, позволяя Гордееву себя трахать.

Олесь уткнулся в пахнущую порошком простыню и глухо стонал, чувствуя, как растягивается его задница, как Гоша двигается все быстрее, причиняя ему не очень сильную, но ощутимую боль, а потом Гордеев коротко закричал и рухнул на него, окончательно вдавив в кровать. Его тяжелое дыхание раздавалось у самого уха, Олесь молчал, понимая, что тот сейчас испытывает, и не двигаясь. Наконец Гоша осторожно вытащил член и лег рядом. Его ладонь опустилась на спину Олеся, пальцы слегка сжались — это простое прикосновение очень понравилось, оно сказало гораздо больше, чем какое-нибудь дурацкое «Мне было хорошо с тобой». Тело постепенно успокаивалось, оставляя ощущение апатии, близкое к полудреме.

— Ты спать собрался? — спросил Гоша и растрепал его и без того взлохмаченные волосы.

— Я умер, — пробормотал он, передвинувшись: лежать на мокром пятне собственной спермы было неприятно.

— Настолько плохо?

Беспокоится, понял Олесь и улыбнулся.

— Настолько хорошо… Спасибо.

— За такое не благодарят, — Гоша нагнулся и поцеловал его голое плечо. — Если хочешь — можешь поспать, утром будить не буду.

— Растолкай меня минут через двадцать, я глаза сейчас открыть не могу.

— Обязательно.

Обманул: Олесь спал до самого утра, а утро ознаменовалось самым приятным в жизни пробуждением: он открыл глаза и понял, что его член облизывают, словно большой леденец. Гоша походил на кота у плошки со сметаной: улыбался, оглаживал его бедра, колени, а потом заставил Олеся кончить, в последний момент выпустив член изо рта. Зрелище контраста черных волос, синих глаз и белых капель спермы на смуглой коже отпечаталось у Олеся на сетчатке.

— А как же ты? — спросил он, отдышавшись.

— А я кофе попью, — ответил Гоша и сбежал в кухню.

После кофе стало понятно, что пора ехать: за окном поднималось жаркое августовское солнце, Гордеев никак не проявлял желания продолжить начатое, и Олесь отправился одеваться.

Уже у дверей сообщил, что на день рождения не придет:

— Твои родители будут, друзья… я лишний. Извини.

— Как знаешь, — ответил тот легко, и сомнения рассеялись окончательно: это действительно был только секс, ничего больше.

***

Олесь открыл дверь своим ключом, разулся, положил ключи на столик в прихожей. Хотелось прислониться спиной к двери и закрыть глаза, но на кухне слышался шум воды — наверное, Катерина мыла посуду. Он подумал, что Катя быстро восстанавливается, что ей, наверное, понравится сидеть дома, с детьми. И само собой созрело решение не откладывать разговор о разводе. По дороге домой он позвонил родителям, долго собираясь с мыслями, хотел было посоветоваться, но понял, что маме, которая взяла трубку, не до того: она спешила обсудить Катю, ее самочувствие и снова очень тонко намекнуть о внуках. Олесь сдержался — сначала стоило поговорить с женой. Вообще мама вела себя странно: она несколько раз повторила, что все будет хорошо, и голос ее как-то звучал извиняюще.

Катерина в прихожую не вышла, она вообще редко выходила его встречать, и это тоже не нравилось в числе прочего. Олесь прошел на кухню, прислонился к дверному косяку и сказал, глядя жене в спину:

— Доброе утро.

— Привет, — не оборачиваясь, ответила она. — Тебе привет от мамы, она мне утром звонила.

Тещу Олесь не то чтобы очень любил, просто у нее были свои заскоки.

— От твоей мамы, — подчеркнув слово "твоей", повторила Катерина.

И все стало понятно, конечно: никакой ночевки у родителей не было, шито белыми нитками, где ты шлялся.

— Некогда было объяснять, — сказал Олесь. — Я собирался к ним поехать, но остался у Гоши.

Правду говорить нравилось: появилось чувство легкости, которое вкупе с посторгазменной усталостью придавало уверенности в том, что теперь все будет хорошо.

— У фотографа? — Катерина выключила воду, вытерла руки и наконец повернулась к нему.

— Да. Хотя это неважно, я о другом хочу поговорить.

— О чем?

— Присядь, — Олесь подвинул ей стул и включил чайник. — Будешь чай?

— Буду, черный.

Теперь, когда на полке появились модные чаи в жестяных баночках, можно было выбирать, и хотя бы за это Олесь был Пашке благодарен. Он насыпал заварку в чашку, дождался, пока чайник закипит, и залил ее кипятком. Катя молча ждала продолжения.

— Ты как себя чувствуешь?

— Хорошо. Мне на следующей неделе больничный закроют, нужно будет на работу выходить, хотя я уже сегодня могла бы... Так ты объяснишь, почему ночевал у Гордеева?

— А Пашка не здесь ночевал?

Она побледнела, глаза сузились в щелки.

— Что за инсинуации?

— Я знаю о вашем романе, — сказал Олесь просто. Не для того, чтобы ударить побольнее — сразу хотелось расставить все точки над И.

— У нас нет никакого... — начала Катя, но он ее перебил:

— …есть, и я не против. То есть... ты хочешь развестись?

— Ты меня бросаешь? — охнула она.

— Пей, пока не остыло, — Олесь подвинул к ней чашку. — Не бросаю. Предлагаю развестись. Я бы тебе даже квартиру оставил, но родители не поймут, с чего бы.

Когда-то его мать волновалась по поводу "понаехавшей" невестки, сейчас это было смешно вспоминать.

— Значит, выгоняешь?

— Катюша, ты сама себя слышишь? К чему эти страдальческие жесты? Ты меня не любишь, я тебя не люблю...

— ...значит, не любишь?!

— ... да прекрати уже! Не люблю, да. И наконец могу об этом сказать — у тебя же есть прекрасная замена. С готовыми детьми. Я даже готов съехать, пока вы не решите свои вопросы.