Сидели мы как-то утром в «Сазане», я, писарь Пайя и экспедитор Михаило. Пили водку и закусывали солеными огурцами. И вдруг – ах! – это ужасное воспоминание – писарь Пайя достает платок и сморкается в него. Это потрясло меня до глубины души, сердце пронзила боль. Ах, этот платок, шекспировский платок! В одной пьесе мне потребовался платок с монограммой. У нас в труппе ни у кого не было платка с монограммой, и мы попросили у аптекарши дать нам один взаймы. Разумеется, платка мы ей не вернули, и он остался у меня. Это был белый батистовый платочек с переплетенными красными буквами С и Р. Платок хранился у Персы, я подарил ей его… и вдруг вижу: писарь Пайя сморкается в него. Можете представить себе, что со мною было!

Злодей перевел дух, допил стакан, потом снова налил его и продолжил:

– В полдень я пошел домой. Перса как раз резала лук, чтоб добавить его к жарившейся печенке. Я подошел и взял ее за руку. И… тут начинается второе явление четвертого акта.

Я: Дай мне руку. Какая влажная!

Перса: От лука. Погоди, я вытру.

Я: То признак расточительного сердца: горячая и влажная. Здесь нужны затворничество, строгий пост, молитвы, обряды веры, умерщвленье плоти. Здесь виден молодой, горячий бес, нередко буйный. Добрая рука, не жадная.

Перса: Ты вправе так сказать: она тебе мое вручила сердце.

Я: Не злая. Сердце встарь дарило руку. Теперь в гербах лишь руки, не сердца.

Больше я ей ничего не говорил, мы сели и стали есть печенку с луком. Ел я с аппетитом, но это не могло уменьшить моей душевной боли. Я молчал, пока не наелся, а потом, сударь, наступает конец второго явления четвертого акта. Я сказал ей, что видел платок, как говорит Шекспир, у писаря Пайи. Она отвечает, что это неправда, платок у нее. Начинается диалог.

Я: Я видел платок в руке Пайи, он при всех вытирал им нос…

Перса: Как голос твой отрывист и неровен!

Я: Где он? Скажи мне! Нет его? Пропал?

Перса: Избави боже!

Я: Скажи!

Перса: Он не пропал. А если бы пропал?

Я: Что?

Перса: Я говорю тебе, он не пропал.

Я: Сходи за ним, чтоб я его увидел!

Перса: Что ж, я могу, но не хочу сейчас, ты ищешь повода оклеветать господина Пайю.

Я: Достань платок. Я чувствую беду.

Перса: Поверь мне, господин Пайя достойный человек.

Я: Платок!

Перса: Перестань ты, бога ради, болтать ерунду!

Я: Платок!

Перса: Господин Пайя с тобою трудности делил. Ты ему должен тридцать два динара…

Я: Платок!

Перса: Нет, это, право же, нехорошо!

Я: Прочь!

И я ушел из дому.

Злодей почувствовал усталость, потому что весь диалог произнес с пафосом, как на сцене. Тома таращил глаза на злодея, казавшегося ему в эту минуту неземным существом. Официант скалил зубы за буфетом, потому что знал этот рассказ наизусть – злодей повторял его каждый вечер всякому, кто соглашался поставить ему пол-литра.

– А теперь наступает конец! – воскликнул злодей, как только почувствовал, что силы к нему вернулись. – И если хотите его услышать, велите принести еще поллитра.

– А теперь наступает конец. Пятый акт, первое явление. Освещение: темная ночь. На сцене – обыкновенная комната. Около полуночи я возвращаюсь домой, тая в груди зловещее намерение. Щелкнул замок. Она в постели, укрытая солдатским одеялом. Сказочная, волшебная, спит, как мадонна. Просыпается.

Перса: Пера, это ты?

Я: Да, Перса!

Перса: Раздевайся и ложись, ты совсем пьяный!

Я: Ты помолилась на ночь, Перса?

Перса: Да, Пера!

Я: Когда ты знаешь за собою грех, не примиренный с милостью небесной, покайся в нем сейчас же!

Перса: Чего ты несешь?

Я: Торопись, я отойду. Мне тяжко убивать твой неготовый дух. Избави боже, чтоб я убийцей стал твоей души.

Перса: Ты говоришь – убить?

Я: Непременно!

Перса: Святое небо, сжалься надо мной! Молю тебя всем сердцем!

Я: Аминь!

Перса. Раз ты так сказал, ведь ты же не убьешь меня.

Я: Гм!

Перса: И все же ты меня пугаешь – уж больно нехорош бываешь ты, когда напьешься.

Я: Помысли о своих грехах!

Перса: Мой грех – любовь к тебе.

Я: За это ты умрешь.

Перса: Смерть, убивая за любовь, преступна. Как ты кусаешь нижнюю губу!

Я: Молчи!

Перса: Молчу. Но что случилось?

Я: Платок с монограммой, заветный дар тебе, ты подарила писарю Пайе.

Перса: Нет, клянусь здоровьем матери! Спроси у господина Пайи.

Я: Не лги, не лги, красотка: ты на смертном ложе.

Перса: Да, но я умру нескоро.

Я: Нет, сейчас же. Поэтому признай свой грех открыто. Ты умрешь.

Перса: Так сжалься, боже, надо мной!

Я: Аминь!

Перса: И сжалься ты! Я пред тобой вовек не согрешила. И к писарю питала только то, что чувствовать нас заповеди учат; вовек ему не делала подарков.

Я: Я видел сам платок в его руках. Я видел сам, как писарь высморкался в него.

Перса: Убей меня завтра, дай поспать спокойно.

Я: Не позволю!

Перса: Хоть полчаса!

Я: Я начал, и я кончу.

Перса: О, дай прочесть мне хоть молитву!

Я: Поздно!

…Подобно венецианскому негру, я с дикой силой навалился на постель, вцепился в Персу и стал ее лупить так, как ее еще в жизни не лупили. Оттузив ее как следует, я ушел, но в дверях все же остановился и сказал словами Яго: «Поди, поди: на людях вы – картины, в гостиной – бубенцы, тигрицы – в кухне, бранясь – святые, при обидах – черти, лентяйки днем и труженицы ночью».

С этими словами я ушел из дома и вернулся в трактир, где меня ожидала компания.

Утром я вернулся, но дома не было ни ее, ни ее вещей. Она ушла к писарю Пайе!

Злодей замолчал, закончив рассказ о своей жуткой трагедии. Он долго потом пил стакан вина и сказал:

– Да, жизнь – это вечная загадка, сударь!

Тома был еще под впечатлением великой классической трагедии, которую только что рассказал злодей, когда дверь распахнулась и в кофейню с шумом ввалилась целая толпа новых гостей. Это были директор театра, Ленка, вторая инженю, первый любовник и еще два меломана, которым предстояло платить по счету. Заметив Тому, они стали подталкивать друг друга и смеяться, а бедняга Тома, которого рассказ злодея немного отвлек от собственной беды, снова вспомнил свою трагедию, покраснел и понурился.

Компания села за большой стол, и два упомянутых гражданина тотчас заказали вино и кофе. Дело, разумеется, не ограничилось смехом, и уже за первыми рюмками в адрес Томы посыпались остроты. Лично к нему никто не обращался, но говорили так громко, что каждое слово было для него как нож в сердце.

– Наверно, он покормил ребенка грудью, убаюкал и пошел в кофейню поразвлечься! – начал пальбу комик.

– Пусть благодарит бога, что мне не хотелось будоражить публику, а то бы я ему так всыпал, что он бы у меня еще раз родил, и притом двойню, – добавил директор.

– Не родил бы, а выкинул! – внесла свою лепту супруга директора.

После каждой такой остроты за столом вспыхивал смех, а бедный Тома весь покрывался гусиной кожей и чувствовал себя так, будто лежал под розгами. И все это Тома, может быть, выдержал бы, если бы не заговорила сама Ленка:

– Я не понимаю, почему полиция не обратит внимания на всяких проходимцев, которые непонятно кто – мужчины или женщины?

Этого Тома, определенно знавший, что он мужчина, выдержать не мог. На глаза его навернулись две громадные слезы, и он сказал злодею:

– Ухожу, не могу больше оставаться!

– Нет, не уходите! – решительно воспротивился злодей. – Сидите и закажите еще пол-литра вина, а я на минутку подойду к ним и объясню, в чем дело. Вы поступили как джентльмен по отношению к даме, и если бы они знали, в чем дело, то не смеялись бы над вами. Уверяю вас, не смеялись бы!

Тома благодарно посмотрел на злодея, тот встал и пошел к большому столу. Там его встретили с любопытством, и он принялся объяснять что-то шепотом. Компания внимательно слушала его, и Тома стал с надеждой поглядывать в их сторону. Слушая злодея, то один, то другой оборачивался и бросал взгляд на Тому, и среди прочих обернулась и Ленка. Тома питал все больше надежд, и на сердце полегчало. Он ожидал, что все раскаются в том, что так нехорошо поступили с ним, что выгнали его, что смеялись над ним, а барышня Ленка, может быть, улыбнется той улыбкой, какой она улыбалась ему во сне. И случись это, семинарист Тома опять был бы счастлив, всех простил бы и забыл все, что с ним приключилось в этот день.