И мы вернулись. На речушке же стояла старая мельница — почти такая, как в «Русалке». Не было только мельника. Противника тоже не было. Мы обшарили ее сверху донизу. Установили, что гитлеровцы тут бывают — валялись пустые консервные банки и прочие отбросы. Больше того — мельница даже работала недавно и на ней мололи пшеницу: около жерновов была просыпана свежая мука.

Иван обследовал все тщательно и досконально. И вдруг шепотом позвал:

— Ребя, гля, тут дверь куда-то. Вон заваленная.

Раскидали завал. Замка не было. Правильно хозяин рассудил: в войну никого замок не остановит, наоборот — привлечет внимание. Заглянули в подвал — всякое барахло навалено. Иван попинал, попинал хлам. Куда-то полез вглубь. Кричит оттуда:

— Ребя, кадка меду!

Вчетвером дулись, пока подкатили поближе к свету кадушку центнера на три — на четыре меда. Немец дулся на равных. Ел мед тоже вместе с нами.

— Эх, хлеба нету, — пожалел Иван. — А без хлеба много не съешь.

Грибко предупредил:

— А меду много есть нельзя. Сразу копыта откинешь.

— Ну уж прямо. А чего ж тогда говорят, что когда меду переешь, то после на пузе он выступает, если на солнце полежать…

Мы уплетали мед ложками — благо у солдата ложка всегда за голенищем. И очень жалели, что его в кадке не убывало.

Вдруг послышалось далекое тарахтенье брички.

— Вон они, голубчики, едут, — с сожалением заметил Иван. — Пожрать спокойно не дадут. — Ему так не хотелось отрываться от кадушки.

Вышли все вчетвером (пленный — тоже) из погребка. Остановились за углом. Видим: три подводы подкатывают к мельнице — явно хозкоманда. Выходим из укрытия навстречу без опаски. Иван смеется. Машет рукой:

— Ком. Ком-ком.

До обидного скуден наш немецкий лексикон: «хенде хох», «шнель» да «ком» — вот почти и все, с помощью чего мы объяснялись с пленными, хотя у каждого по четыре-пять лет обучения немецкому языку в средней школе.

Подъезжающие фрицы не сразу сообразили, кто перед ними, — маскхалаты одинаковы на первый взгляд и наши и их. К тому же мы улыбались. А один среди встречающих вообще вроде бы знакомый. Опомнились они, когда подъехали совсем уже близко. Сыпанули с бричек, как горох из мешка по полу. И как растворились, словно не в кусты, а в воду канули. Мы, правда, особо и не искали. Но посмеялись их проворству от души. Даже пленному показалось это смешным.

Мы забрались на крышу мельницы, и «наш» фриц показал, где размещен штаб их части, где запасные позиции минометных батарей, где живут офицеры и где проходит через болота дорога, по которой подвозят боеприпасы, продовольствие.

Домой мы вернулись на трех бричках с мешками пшеницы и двумя ведрами меда — больше не нашли посуды.

Во взводе нас ожидала страшная весть. Младший лейтенант Кушнарев с половиной взвода ходил на левый фланг, где две роты проводили разведку боем — ему надо было выяснить силы противника на этом участке и расположение огневых точек. Ребята увлеклись, младший лейтенант — тоже. Оторвались от стрелков. Напоролись в бурьяне на скрытую, тщательно замаскированную пулеметную точку. Пулемет ударил с фланга. Почти с тыла. Многих поранило. Но убитых не было. Так потом рассказывал комбат.

Роту нашу отогнали кинжальным фланговым огнем, а раненых разведчиков и стрелков пьяные фашисты докалывали штыками.

Иван стонал, метался по землянке ПНШ-два, скрежетал зубами и повторял:

— Женька-то… Женька-то Кушнарев уже разведчиком стал. Как он допустил, чтоб его обвели. Вокруг пальца обвели, как мальчишку…

Он не находил себе места.

— Гады! Сволочи! Раненых докалывали… Зверье!.. А мы с ними цацкаемся… Ну, я этой батарее сейчас покажу. Света белого невзвидят, гады. — Выскочил из землянки начальника разведки, пнул подвернувшееся ведро с медом. Опрокинул его. Мед медленно, толстым слоем потек по траве.

— Иван! Погоди, — кинулся было я следом.

Но капитан остановил меня.

— Ничего. Пусть.

Иван добежал до наших шалашей, сгреб свой автомат и запасные диски к нему. Он торопился. У него тряслись руки, и он никак не мог надеть чехлы с дисками на поясной ремень.

— Ребята! Кто со мной?.. Пойдем. Перевернем все вверх тормашками.

Начальник разведки капитан Сидоров, всегда спокойный и уравновешенный, не расшевелился даже сейчас, смотрел молча на то, как расхватывали ребята оружие и боеприпасы, запихивали по карманам гранаты. Наконец окликнул:

— Грибко. Ты пойдешь?.. Тогда смотри, чтоб без горячки.

У меня под кожей засуетились мурашки — уж очень захотелось туда же, с ребятами.

— Я тоже пойду, — обернулся я к ПНШ-два.

— Нет, — сказал он тихо, по-прежнему глядя на ребят. — Командир полка приказал разведать левый фланг, где погиб Кушнарев с ребятами. Пойдешь туда. А на эти батареи и деревню завтра хотели послать стрелковую роту. Но мы сами справимся. Грибко! — окликнул капитан. — Может, поддержать вас минометным огнем?

— Не надо. Мы и так дадим, небу жарко будет!

— Только осторожно! — вдогонку крикнул капитан Сидоров ребятам. — Чтоб ни единой жертвы. Поняли?..

Исаев прошел мимо нас, не глядя ни на начальника разведки, ни на меня. У него дрожали ноздри, на лице были красные пятна. Таким он мне и запомнился. Больше мы не виделись.

Через час с тремя автоматчиками я пошел вдоль наших траншей на левый фланг, и меня накрыл тяжелый снаряд.

Очнулся я через два дня в Калуге на операционном столе чурбан чурбаном — ничего не слышал и не говорил, с поврежденным позвоночником.

Так до сих пор я и не знаю, как поквитались там, в Малой Моховой, с гитлеровцами наши ребята. Еще через два дня раненый Грибко разыскал меня в госпитале. Но я не успел спросить его об этой вылазке, потому что он ошарашил меня более тяжелым сообщением — на мине подорвался командир полка. Погиб он вместе со своим ординарцем Колькой.

А в Малой Моховой ребята, видимо, распотрошили фрицев. Не могли они впустую сходить. Не такой это народ был.

Что же добавить об Иване Исаеве?

Через полтора года, в декабре сорок четвертого, уже дома, на Алтае, списанный по инвалидности, я однажды услышал по радио рассказ о подвиге на одном из Прибалтийских фронтов. И первым среди героев был назван разведчик энской части Иван Исаев. Может, это был он?

Наверное, это был он. Во всяком случае мне очень хотелось верить в это. Мне очень хотелось верить, что Иван Исаев вообще остался жив. А почему бы действительно ему не быть живым? Правда, почему бы?

За два с половиной года, проведенных на фронте, я не встречал человека более храброго, чем он. Даже приблизительно равного ему не встречал, хотя среди разведчиков много по-настоящему смелых людей. Его храбрость казалась неестественной. Он был своего рода феноменом. Я не мог наудивляться ему и всегда пытался, да и теперь пытаюсь, понять, откуда берутся такие люди, понять их психику. Однако в том возрасте и с тем жизненным опытом, что был у меня, уяснить это было совершенно невозможно. Я понимал Ивана Исаева, прирожденного разведчика — осторожного, вдумчивого и решительного. Он мог всю ночь пролежать под носом у противника, не шелохнувшись, умел мгновенно исчезнуть и почти одновременно появляться в двух разных местах. Я понимал его душевное состояние в такие минуты: он ни на мгновенье не забывал об опасности, сознавал, что делает, знал, что его может ожидать в любую секунду, и готов был ко всему.

Но Костю Замятина я не понимал — он порой выделывал такое, что не входит в рамки нормальной психики. Мне и сейчас порой кажется, что он не совсем отдавал себе отчет в своих поступках, что многое у него получалось помимо его сознания, срабатывали какие-то рефлексы.

Впервые я услышал о нем задолго до личного знакомства, когда лежал еще в госпитале. Прочитал в газете заметку: разведчик энской части Константин Замятин среди бела дня один привел из немецких траншей «языка». Я тогда был уже разведчиком со стажем, поэтому ухмыльнулся и подумал: ну и заливает какой-то писака!