Переезд по прихоти не лишен приятности: как правило, если вы решаете сменить квартиру без особой необходимости, то лишь ради того, чтобы вселиться в квартиру гораздо более уютную; нередко случается так, что квартира эта давно вам известна, давно вызывает у вас зависть и именуется в ваших разговорах не иначе как «квартира госпожи Такой-то». В течение года вы говорите сами себе: «Ах, если бы эта гостиная была моя, я бы обставила ее совсем иначе». Поэтому, когда перед вами наконец открывается возможность переселиться в это вожделенное жилище, вы не слишком смущаетесь тяготами переезда. Вдобавок перемена квартиры не вынуждает вас переменять ваши привычки: вы остались в том же квартале, возможно даже на той же улице; рядом по-прежнему живут родственники и друзья, которые спешат посетить вас на новом месте и дать вам советы — иногда полезные, а иногда и престранные.

— На вашем месте, — говорит первый визитер, — я устроил бы в этой комнате спальню, а из этой сделал бы вторую гостиную — элегантный салон, какие сейчас в большой моде[479]. — Превосходно, — отвечает терпеливый новосел, — а куда прикажете поместить моего ребенка? — У вас есть ребенок? — Моя жена на восьмом месяце. — Правда? а я и не заметил. — Да мы ведь из-за этого и переехали. — Ах вот как! — Когда имеешь ребенка, любезнейший, тут уж не до элегантных салонов. — Теперь я понимаю, почему вы не хотите завести вторую гостиную, но в таком случае вы можете завести второго ребенка; комната отличная, из нее выйдет прекрасный дортуар.

— Лично я, — говорит другой визитер, — поставил бы вот этот Булев шкаф между двумя окнами. — Да он там не поместится. — А я вас уверяю, что он там будет смотреться превосходно.

Недоверчивый друг измеряет шкаф и трюмо, стоящее между окнами; разница чудовищная: недостает полуметра, не меньше…

— Пожалуй, вы правы, — говорит он.

Тут является молодая женщина, воображающая себя превосходной музыкантшей.

— Какое святотатство! — восклицает она. — Поставить восхитительный рояль работы Эрара на сквозняке, между дверью и окном! Это непростительно! — Куда же прикажете его поставить? — Вон туда. — Но ведь там он очутится между окном и двумя дверями. — Ах, так вот это — дверь? — Да, сударыня. — Надо же, а я ее не заметила.

Наконец является элегантный мазила, который мнит себя Рафаэлем оттого, что дружит с одним талантливым живописцем.

— Эта картина висит не на месте! — восклицает он. — Перевесьте ее вот сюда; здесь гораздо светлее! — Да, но здесь еще и гораздо теплее: внутри этой стены идет дымоход того камина, что обогревает столовую; на эту стену ничего нельзя вешать. — Ах вот как; тогда дело другое.

В конце концов каждый из советчиков отдает справедливость хозяину дома, который, преодолев множество препятствий, совладав со множеством трудностей, приняв во внимание множество обстоятельств, устроился в своем новом жилище наилучшим образом; затем советчики восхищаются его безупречным вкусом, прекрасным выбором тканей, восхитительным преображением старой мебели. Наконец, истощив весь запас любезных комплиментов, родственники и друзья удаляются, бормоча: «Какое убожество! — Настоящий склеп! — Прежняя квартира нравилась мне гораздо больше!»

Если же, напротив, новая квартира настолько лучше старой, что отрицать это невозможно, тогда в ход идет философия. «Конечно, это стоит больших денег, — говорят визитеры, — но лично я не гонюсь за роскошью; неужели вам нравятся все эти картины, вся эта позолота в гостиной? — Мне? нисколько; чувствуешь себя как в кофейне».

Когда речь идет о нас, друзья наши так требовательны, что всегда хотят чего-то большего.

Что же касается переездов по расчету, они, как и браки по расчету, суть не что иное, как ужасные жертвы, на которые может толкнуть только отчаяние. Вы, например, жили в прекрасном особняке, который вынуждены сдать внаем, а за собой оставить только уголок, чтобы, возвращаясь в Париж, находить приют — ничуть не более удобный, чем приют для найденышей; или — что еще печальнее — вы владели прелестным домом, который вынуждены продать, а с ним связано столько драгоценных воспоминаний! Покидать его вам так тяжело, что к поискам нового жилища вы относитесь с безразличием и даже с отвращением. Все парижские дома, на ваш взгляд, равно безобразны. Вы не можете разобраться в их причудливом устройстве. В тех огромных казармах, которые возводят в Париже последние шесть лет, есть таинственные квадратные дворики и застекленные колодцы, в которых вы угадываете какую-то непонятную ловушку; лестницы кажутся вам бесконечными. Комнаты для прислуги, располагающиеся прямо под свинцовой крышей, напоминают вам страшные венецианские темницы. А при виде чахлых садиков, в которых нет ни деревьев, ни воздуха, ни света, вы вспоминаете словцо одного шутника, который говорил, открывая окно: «Давно пора проветрить мой сад». Вы осыпаете проклятиями всех архитекторов, всех домовладельцев, всех жильцов и всех привратников. Прежде вы жили в своем доме один, а теперь вам придется обитать в некоем фаланстере, населенном целой толпою незнакомцев. И это еще не все: чтобы снять пристойную квартиру по сходной цене, вам пришлось переменить квартал; в новом квартале вы никого не знаете, а старые друзья живут слишком далеко и у вас не бывают; одним словом, переезд по расчету обрушивает на вашу голову все несчастья разом. Вы теряете одновременно и счастливую возможность не зависеть от соседей, и приятное право общаться с ними по доброй воле. В новом доме вы никогда не остаетесь в одиночестве, зато в собственной гостиной вы одиноки всегда. […]

Прошедшая неделя была богата событиями самого разного рода, тревогами и надеждами, разочарованиями и развлечениями. На дворе июль. Война! война! вот клич, который слышится со всех сторон; полезная война, как выражался процитированный нами недавно господин Фурье[480]. А с какой, собственно, стати война? А с той, что господин Тьер — любезный шалопай; он превосходно умеет заключать союзы, но не умеет их предвидеть; политическая справедливость — не пустой звук: кто с мечом придет, от меча и погибнет, кто победил с коалицией, от коалиции и погибнет[481]. Некогда все европейские державы объединились, чтобы отомстить Наполеону; сегодня те же державы объединяются, чтобы оставить с носом господина Тьера. Это единственное сходство между человеком великой судьбы и человеком малого роста, какое мы сумели отыскать. А в результате Франция будет ввергнута в неравную борьбу, из которой она выйдет со славой, в этом мы не сомневаемся, но которая будет стоить ей множества солдат и множества денег… Уже теперь все наши торговые сношения под угрозой, все наши промышленные предприятия погублены, все наши мануфактуры парализованы, все наши интересы ущемлены… Уже теперь мятежники поднимают голову и все права подвергаются пересмотру; вся Европа вот-вот запылает… А почему?.. Говоря откровенно, по одной-единственной причине: потому что господин Тьер захотел во что бы то ни стало сделаться министром.

Тому, кто, как мы, смотрит на политику с философской точки зрения, представляется, что это довольно ужасное следствие для такой мелкой причины.

Впрочем, следует отдать должное господину Тьеру: он не единственный, кто желает быть министром, и если он становится им довольно часто[482], то лишь потому, что пользуется поддержкой самой живой части нации, которой он служит природным вождем и истинным представителем. Мы нынче — нация завистников, мы стремимся провести наших вождей и согласны следовать лишь за тем, кого мы презираем. Мы похожи на тех мужей, которые желают любой ценой отстоять свою независимость и потому отвергают советы жены, но зато исполняют прихоти любовницы: первую они не слушаются потому, что признают ее суждения верными и боятся подпасть под ее влияние; второй они покоряются незаметно для себя, потому что считают ее недостойной ими командовать; превосходство первой оказывается ее слабостью, посредственность второй становится ее силой. Все гордецы таковы: им на роду написано подчиняться тем, кого они презирают; между тем ныне, когда все мы отравлены завистью, люди поистине великие нам страшны, а люди достойные — противны; благородство характера нас унижает, чистота языка — оскорбляет, а элегантность манер приводит в ужас. Мы честные республиканцы и ненавидим любые короны, хоть королевские, хоть графские, и любые венки, хоть из лавра, хоть из плюща — символа невинности. Мы рьяные демократы и ненавидим всякое благородство — хоть рождения, хоть поведения, хоть манер; всякий знатный человек нам подозрителен, а человек выдающихся достоинств — просто невыносим, если достоинства эти не искупаются множеством смешных черт и множеством опрометчивых поступков. Мы, французы, любим господина Тьера именно потому, что он человек худого рода, дурного сложения и плохого воспитания[483]; именно благодаря этому мы прощаем ему острый ум, незаурядные таланты и великодушные чувства. Недостатки его извиняют в наших глазах его достоинства.