После Восточного вопроса следует вопрос о сахаре и сахарной свекле[421]. Парижане рассказывают друг другу шепотом, а мы, возможно, в один прекрасный день расскажем вслух о скандальных похождениях искателей сахарных приключений, которым один остроумный человек присвоил звание рафинированных. — Эта игра слов достойна войти в историю. Объяснение ищите в современных мемуарах.

Кстати о шутках, вот еще одна, кажущаяся нам очень забавной. В одной гостиной обсуждали «Сцены провинциальной жизни» и чудесный талант господина де Бальзака. «Я не вполне разделяю ваши восторги, — возразила одна молодая женщина, сделав претенциозную гримаску, — я очень люблю стиль господина де Бальзака, но не люблю его манеру писать». — Поясняем: это глупость, которую не следует принимать за проявление остроумия. […]

На Елисейских Полях парижан встречают самые разнообразные забавы: прыгуны, фокусники, певицы под вуалью и зубодеры. Крики жертв смешиваются с ариями виртуозов. Особенным успехом среди фланёров пользуется знаменитый дантист: два первых зуба он вырывает бесплатно, платите вы только за третий; впрочем, коварный лекарь ухитряется никогда не останавливаться на двух зубах; меньше трех он не рвет. Недаром он говорит про себя: «Я зубы не вырываю, а собираю».

Таковы наши летние радости. Но у нас появились еще, по выражению одной очень остроумной и очень любезной дамы, летние глупости. Они в высшей степени разнообразны: вот мужчины, которые прогуливаются со шляпой в руке, предоставляя зефирам обвевать их голый череп; вот старые креолы в соломенных шляпах и очках в золотой оправе; вот несчастные, чей галстук так дурно накрахмален, что его не увидишь невооруженным глазом; вот любители поговорить, которые сошлись подле камина, полного цветов, и принимают величайшие меры предосторожности, чтобы не опалить полы своих фраков огнем гортензий; вот средневековые прически, на смену которым приходят лысые парики. Мы могли бы назвать еще тысячу самых странных вещей, о которых, впрочем, лучше умолчать; но бесспорно смешнее всего та, которую мы назвали «ложной отлучкой».

В это время года столичным жителям полагается покидать город: одни отправляются в свои поместья, другие едут на воды, некоторые даже предпринимают большие путешествия. Уважающие себя любители элегантности не могут остаться в Париже, не рискуя прослыть лавочниками или журналистами, министрами или привратниками. Значит, надобно во что бы то ни стало уехать из города. Но чтобы уехать в поместье, нужно иметь поместье; чтобы путешествовать со всеми удобствами, нужно иметь много денег в бумажнике. Что же делать тому, у кого нет ни земли, ни наличности?

Уехать нельзя; но никто не мешает проститься перед отъездом. Законы элегантности не требуют, чтобы вы находились в Баньере или в Бадене, они требуют, чтобы вы не находились в Париже; вот и выход: если вы хотите, чтобы вас здесь не было, пусть кажется, что вас здесь нет. Нет ничего проще: вы закрываете ставни и говорите привратнику, что уезжаете. День вы проводите в четырех стенах в обществе вашей супруги, в укромном уголке, выходящем окнами во двор. Так проходят те три месяца, что длится ваше путешествие. Вы никому не пишете, и друзья обижаются. «Конечно, — говорят они, — им так весело, что про нас они даже не вспоминают». После полуночи вы берете под руку ту, что сопровождает вас в путешествии, и выходите прогуляться. Сегодня вы якобы приехали в Дьепп и, значит, вдыхаете морской воздух; назавтра вы переноситесь в Шамуни и, значит, наслаждаетесь воздухом гор. Встретив на улице родственника, вы с ужасом отворачиваетесь. Пусть даже он вас узнаёт и пытается с вами говорить, вы не отвечаете и продолжаете числиться в отъезде. Если он настаивает, вы сообщаете ему, что вернетесь в столицу через месяц, и по прошествии этого срока в самом деле вновь появляетесь в столице: вы немного утомлены разъездами, но полны впечатлений и ничуть не загорели. Конечно, вы, быть может, провели время не слишком весело, но, по крайней мере, нимало не погрешили против законов элегантности и получили право небрежно бросать тем, кого неотложные дела или чувствования обрекли на жалкое прозябание в столице: «Как можно оставаться на лето в Париже?» Ложная отлучка — не забава: это нечто лучшее, а именно — забавная истина.

[…] Мы обязаны принести извинения сигаре. Она невинна, и колкости наши были направлены вовсе не против нее. Мы отнюдь не считаем, что курить — это преступление. Тому, кто провел долгий трудовой день с кистью или пером в руке, сигара позволяет расслабиться и перейти от напряжения всех умственных сил к хмельной дремоте, какую навевает табак. Мы знаем великих художников и великих писателей, которые выкуривают после обеда одну-две сигары, и никогда их в этом не упрекнем. Мы допускаем, что сигара может служить вознаграждением за тяготы дневного труда; но мы возмущаемся, и не без оснований, когда видим, что курение сигары заменяет труд, что оно становится единственным занятием юного существа. Мы задумываемся о губительном влиянии, какое табак оказывает на ум, и спрашиваем профессиональных курильщиков: если тех особ, чей ум пребывает в постоянном напряжении, табачный дым погружает в оцепенение благодетельное, какое же действие оказывает он на тех, чьему уму отдыхать не от чего?.. Несколько знаменитых курильщиков дали нам на этот вопрос ответы более чем красноречивые.

На смену летним глупостям приходят летние пытки; среди них одно из первых мест занимает поливка улиц — бедствие, которое неведомо жителям провинции и которое мы желаем описать им во всех подробностях, дабы они знали, как много выигрывают, живя вдали от столицы. Два раза в день, не успеет уличный фонтан[422] излить свои слезы, как на мостовую высыпает целый батальон привратников, привратниц и прочих официальных поливальщиков; все они держат наперевес свои устрашающие орудия, а именно лопаты. Не теряя времени, они пускают их в ход и начинают расплескивать вокруг себя воду из уличных ручьев. Чистая эта вода или грязная, сделалась ли она бурой стараниями соседнего красильщика или желтой от трудов коварного стекольщика, — это поливальщиков не волнует; им велели поливать улицу — и они ее поливают; а уж чем именно ее поливать, насчет этого им указаний не давали. Заодно они поливают также прохожих — то с ног до головы, то с головы до ног; все зависит от того, как близко эти несчастные подходят к поливальщику; если он рядом, вода попадает им на ноги, если далеко — на голову. Прощайте, лакированные сапоги, прощайте, прелестные полусапожки из пепельной тафты, прощайте, серая шляпка, розовый капот и белое муслиновое платье с тремя воланами[423]! О бедные парижские жительницы! Вы выходите из дома с надеждой, радуясь солнечному дню и не ожидая ничего дурного; вы не подозреваете, что поливальщик уже занес злосчастную лопату, угрожающую вашей красоте, иными словами, вашей жизни! И не думайте, что в экипаже вы будете в большей безопасности; струи грязной воды проникают туда так же легко, как и в любые другие места; разница лишь в том, что, попав в экипаж, они там и остаются. Выехав из дому в коляске, вы возвращаетесь в ванне, а ванна, запряженная парой лошадей, — не самое уютное средство передвижения. Незапланированные купания всегда были опасны для здоровья. Впрочем, Париж остается прелестным городом: в нем чрезвычайно приятно жить, но ничуть не менее приятно его покинуть.

Вот он и настал, тот день, когда даже парижанин стыдится Парижа. Сентябрь — проклятый месяц, настоящий мертвый сезон в большом городе. Лишь очень храбрый и очень независимый человек отваживается в это время года показаться на бульваре. Ложная отлучка нынче становится неотложной необходимостью, долгом элегантности, который обязан исполнить всякий уважающий себя лев. В сентябре единственные львы, имеющие право оставаться в Париже, — те, каких демонстрируют на сцене театра «У ворот Сен-Мартен». Между прочим, это английское слово, так быстро прижившееся во Франции, означает у нас совсем не то, что на родине. У нас с некоторых пор всякому элегантному существу присваивают звание льва, в каждой котерии насчитывается не меньше двух десятков львов; всякую женщину, у которой есть красивые брильянты и тонкие кружева, породистые лошади и хороший повар, которая бывает в театрах, на скачках и на блестящих балах, без предварительных разысканий и достаточных резонов причисляют к львицам; всякого мужчину, который носит прическу à la Генрих III, бородку à la Плутон, кромвелевские усы и пасторальный галстук; который заводит себе микроскопического грума и курит колоссальные сигары; который громко кричит из облака дыма: «Здорово, любезнейший, как жизнь?» и слышит ответ от собрата, пребывающего в другой дымной славе. «Недурственно, а сам?» — неизвестно по какому праву немедленно объявляют львом.