Вы спросите, какая связь между этим бравым двоеженцем, которого обожали и в Париже, и в Страсбурге, и господином Мартеном, который никому не нужен ни в Париже, ни в Страсбурге? Мы вам ответим, что различие есть вид подобия, что крайности сходятся, а противоположности порой совпадают. Мы ответим вам так, а не иначе, даже если ответ этот останется непонятен вам, да и нам тоже; а затем мы выскажем нашу заветную мечту: чтобы послания господина Мартена постигла та же судьба, какая постигает все его речи, а именно чтобы они не возымели ни малейшего действия; ибо нам очень хочется провести лето в Бурганёфе и познакомить с его дикими скалами наших прославленных парижских друзей[384]!

Мятеж[385] еще не начался, он только готовится; бунтовщики еще не действуют, но уже говорят. Они бранятся при виде экипажей. Увидев женщину в коляске, они кричат: «Ах ты богатейка, в каретах разъезжаешь! Ты что же, не можешь ходить пешком, как мы?» Они изъясняются даже куда более энергично, но мы приводим их слова в нашем переводе. Итак, народ требует, чтобы все ходили пешком. И заметьте, что ни один шорник не воспротивился этому требованию. Очевидно, в данный момент среди бунтовщиков в большинстве сапожники. Значит, экипажи мы упраздняем и отныне все становимся пешеходами из соображений политических; согласны, но в таком случае давайте будем последовательны и доведем реформу до своего логического конца. Решено: ни лошадей, ни экипажей. Ступайте же, кучера и грумы, выездные лакеи и конюхи, берейторы и ловчие, ступайте, вы свободны; мы все друзья народа и не желаем роскоши, для нас оскорбительной; ступайте, люди добрые, зарабатывать на хлеб насущный вы отныне будете в другом месте, мы в ваших услугах больше не нуждаемся; ваша дорога — из конюшни в граждане.

Это еще не все. Если наши жены начнут передвигаться исключительно пешком, многие украшения сделаются совершенно бесполезны. Какой прок, например, в платьях из белого атласа или из небесно-голубого бархата? мести подолом тротуар куда удобнее в платье из самой обычной шерсти. Ступайте же, рабочие доброго старого Лиона, вам нечего делать в мастерских; ступайте, вы свободны. Вы нам больше не нужны, у нас нет для вас работы; будьте счастливы, ваша дорога — из мастерской в граждане.

Но если наши жены больше не хвастают платьями из дорогих материй, на что им тщеславиться роскошными кружевами? Долой кружева белые и черные, долой гипюр и блонды, долой кружева парижские и алансонские! Долой все эти унизительные излишества! Женщины из народа их не носят! А мы друзья народа и не желаем, чтобы наши жены были красивее, чем жены людей из народа. Поэтому скажем «прости» этим воздушным паутинкам, которые так часто рвутся и так часто требуют замены. Фабриканты кружев, закрывайте свои заведения, увольняйте самых умелых мастериц! Жестокосердые! Вы заставляете их портить глаза над пяльцами; мы куда великодушнее вас и отпускаем их на покой.

Мы упразднили лошадей и экипажи, бархат, атлас и кружева; неужели же после этого мы станем держаться за драгоценности — наглые парюры, своим блеском возбуждающие зависть бедняков, которым они не по карману? Взять, например, брильянты. Для воров большой соблазн, а пользы никакой. И вообще как можно носить брильянты в то время, когда столько несчастных нуждаются в хлебе насущном? Это несправедливо!.. Немедленно упраздняем брильянты. Ювелиры, закрывайте лавочки; мы, друзья мои, в вас больше не нуждаемся; ваше бесполезное искусство раздражает бедняков, вы поощряете порок, выставляя напоказ свои сокровища. Ступайте каяться; ваша дорога — из исповедальни в граждане.

А ленты?! — да ведь они такие легонькие, такие миленькие, пощадите их! — Пощадить ленты? С какой стати? Много ли в них проку? Они ничего не удерживают — ни волосы, ни платье. Они всего-навсего украшения, а украшениям мы объявили войну. Польза, одна лишь польза — вот наш закон; сегодня приятно только то, что полезно, мы хотим одеваться, а не наряжаться. На что вам, сударыни, ленты? Станет вам от них теплее в холод? Нет; в таком случае упраздните ленты и верните свободу тем тысячам рабочих рук, которые без устали трудятся в Сент-Этьенне ради удовлетворения ваших капризов; предоставьте честным труженикам заняться делами политическими. С какой стати должны они работать с утра до вечера? Вы утверждаете, что они должны работать ради того, чтобы прокормить жен и детей, но это пустая отговорка; они, сударыни, работают только ради вас, ради того, чтобы вы могли носить помпоны и банты, фонтанжи и совершенные удовлетворения[386], чтобы вы могли позволять себе все эти милые прихоти, которым ваше переменчивое воображение присваивает каждый год новые имена. Отныне, любезные труженики, никаких лент; сидите сложа руки или разъезжайте по вашей прекрасной железной дороге[387]: вы ведь теперь великие граждане.

Мы упразднили бархат и атлас, репс и шелк, мануфактуры лионские и сент-этьеннские; на очереди еще одно важное дело — не отпустить ли нам на свободу шелковичных червей? Несчастные! Им нечем дышать, их нарочно содержат в такой жаре, которую иначе как адской не назовешь. Их судьба поистине чудовищна: бедный шелкопряд, ради наших капризов ты страждешь в плену; будь благословен век равенства, который положит конец твоим мучениям и предоставит тебе свободу. Первый век новой эры принес свободу женщине, двенадцатый — рабу, восемнадцатый — крестьянину, девятнадцатому суждено стать освободителем шелковичного червя[388]. Правда, одно соображение нас останавливает: как распорядится этот страдалец внезапно доставшейся ему свободой? не испугает ли она не подготовленного к ней червя? Если пресмыкающемуся[389] внезапно дозволят более не пресмыкаться, если ему разрешат вдруг перейти из рабского состояния в состояние свободное, вырваться из душного застенка на вольный простор, — не потрясет ли эта резкая перемена существо столь хрупкое? Да и потом, чем займется червь на свободе? Признаемся, было бы безответственно эмансипировать целую нацию шелкопрядов, не озаботившись ее дальнейшей судьбой; допустим, мы больше не нуждаемся в шелке; но какое дело приищем мы в таком случае производящему его червю? Сделаем ли мы его гражданином? наделим ли политическими правами? Он, того и гляди, от них откажется. Случай непростой; впрочем, можно попытаться определить нашего червя на место бабочки в королевских садах или назначить майским жуком в государственных лесах[390].

Да, чем дальше, тем больше благодетельной экономии обещает нам эта система. От скольких разорительных вещей она нас избавит! Ведь если, во имя благородного равенства, мы упраздним парюры, нам незачем будет держать в домах преступных сообщников кокетства — зеркала и туалетные столики, трюмо и «психеи»[391]! Все они сделаются бесполезны: кто знает, что он уродлив, не станет разглядывать свое отражение. Таким образом, мы получим возможность упразднить также и зеркальные мануфактуры. Представьте только, сколько рабочих пополнят, к своему удовольствию, армию подлинных граждан!

Продолжим: если тот, кто некрасив, не любит смотреть сам на себя, ему еще меньше резона показывать себя другим. Нужны ли нам в таком случае огромные хрустальные люстры, позолоченные бронзовые канделябры, великолепные факелы, из коих льется огнь блестящими снопами? Эти потоки света составят смешной контраст с тем обществом, на которое они будут изливаться; разобьем же эти люстры, упраздним это бесполезное великолепие, друзьям народа подобает жить во тьме и рассеивать ее исключительно светом своего разума. Долой светильники! Разбив их, мы превратим еще тысячи рабочих в жизнерадостных граждан.